Прохоров, раздраженный и злой, схватил трубку оперативного телефона. Теперь он знал, чего ему хочется. Ему хотелось, чтоб Красильников оказался прав. Он сделает все, чтоб тот оказался правым. Должна печь работать по-иному, не может быть, чтоб такие обстоятельные расчеты врали!
— Вы что, спите там, что ли? — орал он на заикавшегося в трубке от страха дежурного по эксгаустерам. — У вас мощные машины или одры? Опять книжки читаете? Голову сорву за чтение на работе!
Он успел услышать, что вторая машина постепенно разгоняется, и бросил трубку, не ожидая дальнейших объяснений. Теперь пришла очередь дежурной по электрофильтрам, ей досталось не меньше за то, что еще не все камеры включены в параллельную работу. Затем Прохоров вызвал дежурных электриков и механиков, свободных от срочной работы, и разослал в помощь тем, кого разругал. Они бросились со всех ног, как всегда поступали, когда начальник цеха бывал «крепко не в духе».
— Будет тяга! — сказал Прохоров появившемуся Лахутину. — Выдавлю я эту треклятую тягу из эксгаустеров.
Озабоченный Лахутин качал головой:
— Пурга усиливается, Федор Павлиныч. Боюсь, боюсь я… За ворота не выйдешь, валит с ног. Не ко времени затеял ты опыт.
— Ко времени. Надо точно узнать, что с печью, Павел Константинович. Тебе скажу по совести: так мне надоела неопределенность! У нас получается одно, Алексей Степаныч твердит другое, ты что-то тоже в себя веру потерял. Надо, надо разобраться…
Лахутин осторожно проговорил:
— Конечно, Федор Павлиныч. Точно, ничего толком не видно. А все же… Не получится сегодня, кто виноват: печь или погода?
Прохоров припомнил свои недавние мысли о том, что провал их опыта будет означать ошибочность расчетов Красильникова. Лахутин ничего не знает об этих его мыслях, но отвечает на них, заранее показывая, как они несерьезны. Он верит в выводы Алексея, это чувствуется в каждом его слове, даже в том, что он старается не смотреть прямо в глаза. Прохоров усмехнулся — этому старейшему мастеру печи не приходится терзать себя сомнениями, возможная сегодняшняя неудача его не пошатнет.
— Правильно, Константины! — сказал он, дружески взяв Лахутина под руку. — Не получится сегодня, попробуем в другой раз. А получится, сразу все станет на место. Согласен?
— Ну, безусловно! — воскликнул обрадованный мастер. — И я, как ты, думаю — точка в точку. Ежели сегодня пойдет печка по-новому, чего еще лучше желать? Но не хочет она, проклятая, никак не хочет!
— Пойдет! — пообещал Прохоров. — Надо подождать, пока наладится работа по новой схеме.
Когда Лахутин отошел, Прохоров изумился себе. Ничего нового не произошло, скорее даже подтверждается старое, его правота. А он не только не хотел своей правоты, но уже не верил в нее, несмотря на кажущееся подтверждение.
В яростной свистопляске ветра и снега, разыгравшейся за стенами цеха, наступила кратковременная передышка. Печь немного очистилась от закутавшего ее сернистого тумана. Температура внутри нее повышалась, теперь и темные верхние поды засветились вишневым свечением. Новый режим был принят и пошел. Прохоров позвонил в вентиляторную и услышал в трубке мощное звенящее пение — оба эксгаустера трудились во все свои лошадиные силы и киловатты, можно было не спрашивать объяснений дежурного.
А затем буря с бешенством обрушилась на стены и крышу. Ее громовой рев пробивался сквозь грохот мельниц и шум работающих печен. Мокрую муть, появившуюся в воздухе в начале пурги, сменил снег. Тонкий, как пыль, он носился белой пылью в воздухе, оседал на пол и машины, покрывал площадки и лестницы. У печей, где было жарко, он таял, на всех других местах лежал, постепенно утолщаясь. Темный от вечной грязи цех вдруг стал пронзительно белым. Рабочие ругались, готовясь к тяжкому испытанию, — сернистый газ с пылью никому не казался приятным, хотя к нему понемногу привыкали, но комбинация из снега, пыли и газа была непереносима. Даже самые выносливые побежали за противогазами.
Прохоров с Лахутиным стояли на верхней площадке, где всегда было трудно, а в пургу невозможно дышать. Еще не принесли данных, как идет обжиг, лаборатория, по обыкновению, запаздывала. Зато с каждой минутой становилось очевидней, что печь еще никогда так не шла. Голова ее полностью освободилась от газа, впервые стало легко дышать — рабочие вешали противогазы на перила, в них не было нужды. Ветер все усиливал нажим на печь, вгонял обратно в нее выбрасываемый наружу раскаленный воздух, стремился ее удушить. Но две машины, форсированные до предела, создавали свою встречную бурю — она гудела в газоходах, наполняла ревом трубу, тысячи кубометров отработанного воздуха ежеминутно выбрасывались в атмосферу. Ураган пригибал их вниз, мгновенно разносил по всему темному пространству придавленной тьмой долинки, но не мог ни задержать, ни замедлить. Это была ожесточенная борьба древней стихии, разбушевавшейся в унылом краю, между горными цепями и океаном, в исконном царстве морозов и метелей, — и двух маленьких машин, установленных человеком в тесной комнате, похожей на сарай: машины побеждали. Пурга выла, свистела, грохотала, рыдала, всячески неистовствовала, машины пели высокую однообразную, похожую на усиленный в тысячи раз звон кузнечика мелодию — борьба шла, не затихая ни на секунду. Осуществлялись самые горячие мечты Лахутина.
Читать дальше