Анатолий Емельянов - Год - тринадцать месяцев (сборник)

— Где же ты сегодня пропадала? — спросил он, — В школе?

— Да какая тут школа! — вмешалась сестра. — В город ездила прическу делать да вон еще сумку привезла всякого!..

— Мама!.. — с шутливым укором сказала Лида. — «У меня и другие дела были!..

— Ну ладно, ладно, пойдем давай в баню, забирай Петьку, я уже для него все приготовила. А ты, Олеша, приляг, отдохни пока. В бане попаришься — устанешь, как на пахоте.

В спальне была приготовлена для него и постель у окна: высокая мягкая кровать, громадная подушка в расшитой по углам наволочке, белоснежные простыни, — вот как постаралась сестра для брата. И когда он стоял перед этой приготовленной для него постелью, то впервые, может быть, с болезненной остротой в сердце почувствовал, что в мире этом, населенном чужими людьми, у него есть родная душа — сестра. И как это, оказывается, важно, как дорого — родная душа, родная деревня, родина!..

Раскаленно-багровый шар солнца спускался за пыльные ветлы. Эта минута вечерней зари в деревне особая — домой возвращается стадо, ушедшее за околицу рано утром, и вот оно возвращается. Улица наполняется блеянием овец и мычанием коров, устало раз-другой щелкнет кнут пастуха, но зато как призывно, как ласково закликают хозяйки своих Зорек, Дочек и Милок домой!.. Гогочут и гуси, хлопают крепкими крыльями, кричат вожаки, будто стаду угрожает на дороге какая-то опасность…

Скоро стихнут эти звуки, и над всей деревней установится, как венец жаркого летнего дня, тишина. Цену этой заветной минуте знает вполне только тот, кто хорошо потрудился днем, сделал урочное дело, встретил скотину и пустил ее во двор… Бывало, когда черная овца загнана, мать сядет на скамеечку, уронит руки в подол своего сарафана, а по лицу ее скользнет умиротворенная, расслабленная улыбка. Да, с той черной овцой помаялись они! Корова — та сама шла во двор, стоило только матери окликнуть ее, а вот черная овца норовила дать деру, и если ей удавалось убежать от Алексея, то потом искать ее приходилось по всей деревне. Да, побегал же он за этой овцой! В отместку за это он привязал ей на шею красную тряпку, чтобы издали отличить ее в стаде и вовремя преградить путь…

Но не дали всласть полежать Алексею Петровичу — явился Афанасий и повел к столу. За столом, кроме Димы, оказался и сосед — Василий Семенович, толстый, с двойным подбородком старик. Это был первый такой толстяк в Шигалях, но сравниться с ним еще пока никто не мог. На войне он был, как и зять Афанасий, артиллеристом, и это еще больше сближало соседей — ни тот, ни другой не могли сидеть в застолье друг без друга.

— Привет гостю! — пробасил Василий Семенович трубным, жирным голосом и протянул через стол руку. Здоровался он левой рукой, потому что на правой у него был только один большой палец и он стеснялся подавать ее.

В комнате было сумрачно, хотя за окном еще видно было светлое небо, и Алексей Петрович подумал, что в полях сейчас стоит особенный вечерний свет широкой тихой зари…

Но застолье началось: загремели рюмки и стаканы, тарелки и вилки. Все — и Афанасий, и Дима, и Василий Семенович — считали своей обязанностью угощать гостя, так что Алексею Петровичу пришлось отбиваться. А когда он наотрез отказался от водки, то Василий Семенович, будто он здесь был хозяин, даже обиделся. Зять Афанасий попытался сгладить ситуацию.

— Наш лейтенант, бывало, говорил так, — начал он похихикивая, словно просил разрешения совершить какое-то ненужное, грешное дело, — год, говорит, не пей, Два не пей, а после бани, хоть рубашку продай, но рюмочку выпей, хе-хе. Хороший был парень, да погиб под Курском, пусть земля ему будет пухом. — И плеснул из рюмки на стол, а потом, зажмурившись, выпил да вдогонку еще выпил единым духом и пива.

А Василий Семенович не спешил, вертел в руках свою рюмку, словно бы переживал отказ Алексея Петровича. Он вообще-то пил редко, как и зять Афанасий, но стоило ему выпить, как его тянуло к песням и к совершению каких-нибудь энергичных действий. Вот за песни да энергичные действия в районном ресторане ему в свое время пришлось уступить председательское место Сетиеру. Но это было давно, о том, что Василий Семенович когда-то был председателем, никто и не помнит, всем кажется, что этот толстяк-чревоугодник всегда заведовал шигалинской фермой. А с зятем Афанасием они, когда выпьют, вспоминают войну, они вспоминают ее не без гордости, ведь в Шигалях не много найдется живых людей, у кого по три ордена. По словам Василия Семеновича выходило, что за войну он «сменил четыре пушки», уничтожил около двадцати танков, а сам получил тридцать ранений. Вместо осколок он говорил расколок, и у него получалось так: