Бела Иллеш - Тисса горит

1920 год.

Все было зыблемо и неопределенно.

Тюремный надзиратель, стороживший заключенного, никогда не знал, не станет ли завтра его арестант одним из руководителей страны. Тот, кто воздвигал виселицы — этот международный символ послевоенной демократии, — никогда не мог быть уверен в том, что сам не закачается на ней.

В 1920 году Ленин уже был знаменем. Но то, что было начертано на этом знамени, мы только чувствовали, только догадывались, но нельзя сказать, чтобы мы это знали.

Решающий период классовой борьбы…

Буржуазная демократия — пролетарская демократия…

Взаимоотношения рабочего класса с крестьянством.

Роль партии…

Лишь мельком слышали мы об этом вопросе, но и те, кто были нашими учителями, сами знали только начало.

Когда красные войска вступили в Галицию, трепет прошел по Карпатам.

Каждый понимал, какое значение может иметь исход этой войны, каждый с головой ушел в политику, каждый боролся, но лишь очень немногие отдавали себе ясный отчет в том, по какую сторону баррикады они стоят. Про ближайшего соседа не знали мы, не подослан ли он одной из национальных партий, и не раз сыщик, арестовывавший нас, оказывался человеком нашего стана.

«Освобожденная» Прикарпатская Русь…

Чешские братцы…

А общие чехословацкие условия!.. Когда весною 1921 г. арестовали мункачского жупана за подделку банкнотов, а начальника полиции захватили с поличным при взломе ювелирного магазина, никто не удивился проделкам этих господ, но всех поразило, что жупан-фальшивомонетчик и начальник полиции — взломщик угодили все же в тюрьму. Широкой публике не видна была закулисная сторона этого правосудия; оба чиновника Чехо-Словацкой республики, державшей ориентацию на Францию, состояли на службе у Венгрии, ориентировавшейся на Англию.

1920-й…

Если бы мы знали тогда, как надо организовывать партию…

Если бы знали тогда, как нужно подготавливать вооруженное восстание…

Если бы мы понимали тогда, что такое ленинизм…

Если бы мы были тогда большевиками!..

Весь поезд был погружен во мрак, лишь кое-где слабо мерцали жалкие огарки, прилепленные внутри к вагонным столам. У нас при себе свечей не было. В маленьком темном купе было так тесно, что оба жандарма едва нашли место, где примоститься со своими винтовками и штыками. Один из них споткнулся, сильно ушиб колено и круто выругался. Все же, к нашему удивлению, он нам затрещины не закатил.

Секереш забился в угол у окна. Я поместился в противоположном углу, у двери. Бескид, сидя рядом со мной, вел оживленную беседу с жандармами. Они говорили по-чешски, но вот, спустя несколько минут после того, как поезд тронулся, Бескид вдруг обернулся в мою сторону и, без всякого перехода, рявкнул по-немецки:

— Эй, Ковач, хотите что-нибудь сказать, так не шепчитесь, а говорите, как все люди говорят!

— Я?.. Что?..

— Я вам не отказываю, но не терплю, когда люди шепчутся. Понятно? Ну, ступайте!

— Куда?

— Без разговоров! Марш!

Бескид буквально вытолкал меня из купе, сам шагнул вслед за мной и захлопнул за собой дверь. Подталкивая меня перед собой, он погнал меня в конец коридора и распахнул дверь на площадку.

В лицо мне ударила струя холодного сырого воздуха.

— Скорей, скорей, — крикнул Бескид над самым моим ухом. — На закруглении поезд замедляет ход, там вы должны спрыгнуть. Встретимся в железнодорожной сторожке номер… Ну, спускайтесь на нижнюю ступеньку!..

«Хочет пристрелить при попытке к бегству… — пронеслось у меня в голове. — Нет, нет…»

Я с силой захлопнул дверь.

— Вы с ума спятили! — зарычал Бескид. — Опоздаем, если будете кочевряжиться… Неужели письмо от Марии Рожош не дошло?.. — воскликнул он, видимо обращаясь к самому себе.

Письмо от Марии Рожош…

Стоя уже на последней ступеньке, я обернулся:

— А Секереш?

— В сторожке номер… — крикнул Бескид. — Слышите, тормозят? Осторожно!..

Мои ноги отделились от ступеньки — и я грудью ударился о землю.

— Чорт!..

Поезд умчался, и за поворотом, мелькнув, скрылись два задние красные фонаря.

Я попытался подняться… В левой ноге я ощутил неимоверную тупую боль.

«Сломана, — решил я и несколько минут неподвижно пролежал во рву. — Тысяча чертей!..»

Исчерпав все проклятия и ругательства, я заплакал от бессильной злобы. Но это продолжалось недолго. Ожесточение сменилось бесконечной усталостью. В первый и, вероятно, в последний раз в моей жизни меня охватило полное равнодушие ко всему, что будет дальше. Все казалось неважным, все было безразлично. Пускай находят здесь, пускай пристрелят, забьют насмерть, повесят — все равно.