Ион Друцэ - Бремя нашей доброты

Единственная оставшаяся радость — это свадьбы. На воскресные дни у него по-прежнему был особый нюх, и, как только наступало воскресенье, ему с самого рассвета слышался топот шаферских лошадей, залихватское, задевающее за живое веселье, и приходило то приятное чувство ожидаемого события, которое так будоражит человеческое существо.

— Эге, друг Онаке, пошли на свадьбу! — приглашал он сам себя по воскресеньям и принимался готовиться к предстоящему веселью. Коротко подстригал усы, как это нравилось одной вдовушке (потом, правда, выяснилось, что она сплетница и дура, каких мало, но тем не менее он вспоминал ее часто, и эти воспоминания бодрили его). Затем старой шерстяной варежкой наводил умеренный, соответствующий его возрасту блеск на ботинках, надевал шапку так, чтобы было тепло и красиво, и вот он наконец выходит из землянки с низенькой скамеечкой о трех ножках.

Выбрав тут же перед землянкой место поудобнее, он сначала хорошо устраивал скамеечку, затем прочно, надолго усаживался, вытирал платочком глаза, чтобы лучше представить себе то, что происходит там, далеко, за холмами. Оттопыривал ладошкой правое ухо, и веселье начиналось. Осенью по воскресеньям что ни деревня, то свадьба, и с раннего утра до полуночи ветер гонял по степи осколки медного то грустного, то нежного веселья.

Сидя на своей скамеечке посреди пустынного, голого, оцепеневшего в ожидании зимы поля, Карабуш прислушивался то к одной, то к другой деревушке и думал, что настоящая свадьба, свадьба в том высшем смысле, в котором разумеют ее молдаване, это прежде всего музыканты. Остальное их мало волнует. Будет ли платье невесты сшито на заказ, или купят его на окраине райцентра в промтоварном магазине, будет ли вино достойно молодых, или разольют по стаканам что под руку подвернется, усадят за главным столом только свою родню или и кого из чужих — все это мало волнует молдаванина, а вот музыкантов ты ему подай. Раздобудь, привези ему таких музыкантов, чтобы он мог всю жизнь вспоминать и хвастать ими. Иначе он обидится, а обидевшись, уже не простит. Целую вечность будет коситься в твою сторону, и даже если тебе случится помирать и ты пожелаешь проститься с ним, он, конечно, придет и простит, но при этом будет обиженно сопеть, как бы говоря: жалко, конечно, хороший человек умирает, но все-таки как он мог додуматься пригласить меня на свадьбу, наняв каких-то заезжих бродяг, вместо того чтобы найти хороших музыкантов?

— А что, молодцы! — говорит Онаке соседу справа, которого там почему-то нет. — Кому нравится, кому нет, а чутуряне знай себе веселятся. Хоть народ они вредный, но веселиться умеют.

Похвалив таким образом своих односельчан, Онаке повернулся всем туловищем и сказал соседу слева, которого тоже что-то не видно было:

— Теперь надо послушать нуелушан. Им, конечно, далеко до наших, но и то сказать — как когда.

Старик жадно вслушивается во все отголоска свадеб, которые ветер носит по нолю. Вслушивается и без конца удивляется, потому что музыканты в Сорокской степи — это то великое чудо, которое никому не дано постичь. Десять застенчивых, печальных мужиков сидят на завалинке того дома, в котором справляют свадьбу, я играют, изредка наступая друг другу на ноги. Репертуар у них маленький, пользуются они им плохо. До самой последней секунды сами не знают толком, что именно будут играть, и их песни то промелькнут так, что не успеешь уговорить засмущавшуюся девушку пойти потанцевать, то растянутся так, что кажется, весь мир задохнется в поднятой танцующими парами пыли. Они очень странный народ, эти музыканты. Долго ломаются, когда их приглашают в дом и усаживают за стол, но пьют охотно и едят медленно, задумчиво, как косари во время жатвы.

Вернувшись на завалинку, порозовев от угощения и лихо нахмурив брови, они разбирают свои инструменты, стараются вовсю, но дело у них не ладится, и, обиженные друг на друга, они уныло бренчат. И вдруг — не то ветром их освежило, не то примерещилось что. Разорвав цепи сладкой, сонливой дремоты, вздрогнув единой натянутой струной, оборвав какую-то нудную мелодию и к ее концу тут же приспособив новую, они в одну секунду на ваших глазах становятся богами. Старые, сотни лет известные песни рождаются как бы заново, и рассказывают они о вашей жизни столько таинственного, никому не ведомого, что просто непостижимо — когда, каким образом смогли они пробраться в вашу душу?

Вы стоите очарованный, благодарный, вы готовы на них молиться, и тут не то другим ветром их обдуло, не то померещилось что, но десять деревенских музыкантов валятся со своих высот и несут чушь несусветную — только и проку, что грохоту много и куражу полно, а красота там и не ночевала.