Ион Друцэ: Возвращение на круги своя

Часы пробили половину пятого, Софья Андреевна тихо встает, набрасывает на себя халат, входит в рабочий кабинет мужа, зажигает свечу и начинает рыться в его столе. Лев Николаевич слушает, как она шуршит бумагами в соседней комнате, борется с нахлынувшим приступом кашля и думает: «Милая Соня! Как я смолоду любил тебя, так, не переставая, несмотря на разные причины охлаждения, любил и люблю все сорок восемь лет нашей совместной жизни. Я не могу упрекать тебя за то, что ты не пошла за мной в моем духовном движении. Духовная жизнь каждого человека есть тайна самого человека, и требовать от других такого же таинства нельзя, это уже перестанет быть таинством. Но менять свой образ жизни, свои решения я не могу, потому что мысли мои и слова мои есть суть свободы моей, и я защищу ее перец любым человеком. Пожалуйста, Соня, не ройся по ночам в моих бумагах. А если ты не примешь этого условия, если ты лишишь меня свободы, я уеду из Ясной».

При последних словах Софья Андреевна вдруг замерла. Быстро задула свечу, вышла, и приступ кашля, который он так долго сдерживал, поднял его с постели.

Лев Николаевич встал, подошел к окну, приоткрыл одну половинку рамы. Свежий воздух успокоил кашель, в доме наступила глубокая тишина, и именно эта тишина разбудила спавшего на первом этаже доктора Маковицкого. Душан Петрович быстро накинул на себя халат, надел очки, поднялся на второй этаж, в комнату Толстого.

— Вам плохо, Лев Николаевич?

Толстой, не оборачиваясь, сказал после небольшой паузы:

— Чего бы она стоила, эта наша жизнь, без страданий. Помните, как это выражено у Канта? Страдания заставляют нас действовать, и только в своих действиях мы чувствуем настоящую жизнь…

— Чего-чего, а жизнь художника в России никогда не была идиллией.

— Да. Но это все мелочи, больше травмирующие, чем заставляющие страдать, а как хотелось бы одно великое потрясение на закате…

Душан Петрович подошел близко к нему и спросил тревожно, сообщнически:

— Вы окончательно решила покинуть Ясную Поляну?

Толстой думал. Это было слишком важно и ответственно.

— Последнего решения еще нет, но ведь это может случиться с минуты на минуту!

Маковицкий помолчал, погладил свою густую, коротко остриженную бороду.

— Лев Николаевич, если будет на то ваша воля, я хотел бы сопровождать вас в этом пути.

Толстой посмотрел на него близорукими старческими глазами.

— Вы думаете, я так плох, что не смогу без посторонней помощи даже покинуть этот дом?

Маковицкий смущенно гладил свою бороду.

— Дело не в том, Лев Николаевич. Я ведь не только ваш врач. Я еще ж ваш ученик, исповедующий вашу веру…

Лев Николаевич, расчувствовавшись, прослезился. Это произошло мгновенно, и он, подойдя еще ближе, скупо и неловко, одной рукой обнял доктора.

— Какое счастье, что я встретил вас в своей жизни! И какое опять-таки счастье, что я не одинок в эту трудную минуту!..

Маковицкий долго переводил про себя со словацкого на русский ту фразу, которую собирался произнести.

— Я могу в ответ на ваши слова только поклониться.

Часы тихо пробили три четверти. Маковицкий сказал:

— Скоро утро. Вам теперь особенно нужно беречь силы. Дорога может быть трудной.

— Я лягу. Постою у окна, успокою кашель совершенно и тогда лягу.

Душан Петрович: спустился на первый этаж, в свою комнату, но оставил двери открытыми и все время прислушивался к тому, что творится наверху.

На дворе предутренний ветерок шумит в саду, сторож постучал деревянной колотушкой, залаяла собака, и опять все тихо. А Толстой все еще не ложился как стоял, так и продолжал стоять у окна. Озабоченный доктор еще раз поднялся к нему.

— Вам чего-нибудь хочется, Лев Николаевич?

Толстой, не оборачиваясь, ответил шепотом:

— Одиночества. Мучительно хочется одиночества.

Нищий сладко спит на скамеечке. Спит и Софья Андреевна в окружении склянок, уснул добрейший Маковицкий, сидя в своей комнате за столиком, и только богатый русский барин Лев Николаевич Толстой никак не угомонится, никак не уснет.

Ранними утрами государь император начинал длинные свои прогулки по нескончаемым анфиладам Зимнего дворца. Поражение России в войне с Японией и нескончаемые брожения в обществе привели к тому, что государь потерял сон. Вернее, не то что сон, а глубину, действенность сна, то, что придворные врачи именовали «недостаточностью отдохновений».

Склонный к пребыванию в плену неразрешимых вопросов, замкнутый в себе, неразговорчивый, Николай II каждый день, чуть ли не с первых зорек, гулял по дворцу тяжелым шагом полковника пехоты, и печать обреченности, угасания как нимб неотступно следовала за ним. Причем витал этот черный ворон не то что над ним, а над всем родом Романовых, над их прошлым, над их будущим, и теперь, на рассвете, гуляя по залам Зимнего, император задавал себе один и тот же вопрос: где выход?