Александр Винник - Приметы весны

— Знаком.

— И вы знаете, что мы достигли предела производительности, указанного в паспортах?

— Ну и что же? — нерешительно сказал Коваль.

— А то, что я считаю недопустимыми всякие эксперименты, идущие против науки.

— Вы имеете в виду рекорды Гнатюка?

— Да. Именно это… Это недопустимо. Мы, мы с вами отвечаем за оборудование, за технику. Я, как начальник цеха, — за весь цех; вы, как начальник смены, — за свою смену. Как можете вы, инженер, человек умный, знающий, серьезно относиться к этой игре в рекорды? Все это хорошо для политики, для воодушевления масс. Но мы же с вами инженеры, интеллигенты! Мы должны помнить о науке!

Коваль чувствовал на себе взгляд Веры Павловны, подсказывавший ответ: «Это же так! Согласитесь!»

Коваль отбросил прядь волос, упрямо спадавшую на лоб.

— Жизнь идет вперед, — сказал он, стараясь не глядеть на Веру Павловну. — Она опережает науку. И мы должны идти в ногу с жизнью.

— Вы считаете, что Гнатюк понимает в технике больше нас с вами? — в упор спросил Гусев.

Коваль помедлил с ответом.

— Нет, не считаю, — сказал он. — Я в технике разбираюсь больше, чем Гнатюк. А вы еще больше… Но я думаю, что дело не только в этом. Мы же технику лучше знаем по теории, а они своими мозолями ее чувствуют. Раз они хотят больше катать, надо нам присмотреться, что тут такое. Рабочему как будто неинтересно, чтобы нормы были больше. Так?

Глаза Веры Павловны подтвердили: «Так!»

— Ну вот. А раз они хотят увеличить нормы, значит чувствуют, что так надо сделать и что жить от этого хуже не станет.

— Это вы в политику ударились, дорогой Михаил Ефимович. А политика часто далека от земных дел… Вот, кстати, посмотр и те.

Гусев подошел к окну. Вера Павловна стала рядом с ним.

— Вот вам политика, — сказал Гусев иронически. — И с ними вы собираетесь войти в социализм! Эх, дорогой друг. Как далека бывает политика от жизни! Вот, смотрите. Как похожи на них многие из тех, в кого вы верите. Они идут, не зная куда и зачем.

Коваль посмотрел в окно.

Громыхая ведрами, по осенней, слякотной улице тянулся цыганский табор. Низкорослые худые лошади, выцветшие кибитки, обросшие бородами мужчины и кутающиеся в пестрые лохмотья женщины… Молодой цыган, рослый, красивый, остановился на мгновенье, взглянул черными тревожными глазами на Веру Павловну, Гусева, потом на Коваля. И Ковалю вдруг показалось, что на него глянуло что-то издалека, из давным-давно не существующего.

А молодой цыган подмигнул Вере Павловне, лихо щелкнул кнутом о голенище сапога и пошел за табором.

Начало знакомства сулило мало хорошего. Хотя, кто скажет, каким должно быть начало знакомства? Лучше начать со спора и закончить крепкой дружбой, чем начать с обмена комплиментами и закончить ссорой на всю жизнь.

В универмаге, куда Михо зашел купить гаечный ключ, у него произошла ссора с продавцом. Тот спросил, какого размера ключ нужен Михо. Хорошо отличая на глаз один ключ от другого, Михо, однако, плохо разбирался в размерах.

— Большой ключ давай, — сказал он.

— Большие ключи бывают разные, — ответил продавец, — дюймовый, полуторадюймовый… Какой вам?

Михо показалось, что продавец смеется над ним, он вспылил и нагрубил ему.

— А вы напрасно скандалите, — услышал он голос позади себя и обернулся.

У двери стояла девушка в шляпке вишневого цвета.

— А тебе какое дело? — огрызнулся Михо.

— Я слышала ваш разговор. Вы не правы.

Михо вспыхнул.

— Я твоих лошадей не крал, ты в мои дела не мешайся. Тоже, учительница нашлась!

Губы ее задрожали от обиды, но она сдержала себя и сказала спокойно:

— Насчет учительницы вы не ошиблись. А еще… — Она помедлила мгновенье, потом заговорила взволнованно и решительно: — Еще вот что: мы с вами незнакомы, а вы говорите мне «ты». Это невежливо.

Она надела варежки и повернулась к выходу.

Михо побагровел и запальчиво бросил вслед:

— Не того учить взялась. Без тебя научат.

Девушка обернулась, пристально посмотрела на Михо и, медленно, точно повторяя задачу непонятливому ученику, сказала:

— Не знаю, кто вас учит, только плохо, что вы грубияном остались.

И хлопнула дверью.

Всю дорогу, до окраины поселка, где отец снял для жилья на зиму сарай, Михо не оставляло чувство досады. Он злился на девушку: «Подумаешь, цаца! Учить будет меня. Пошла к черту!»

Но злость была какой-то необычной, она шла не от души… Злость злостью, а виделось другое: неторопливые, задумчивые, не то серые, не то голубоватые глаза, но такие, что сразу вспомнилось лето и васильки в просторной степи. Рот маленький и губы яркие, дрожащие. «Волновалась, видать», — подумал Михо.