Сергей Довлатов - Иностранка

– Я прошу внимания. Давайте подытожим факты. Некая Мария Татарович покидает родину. Затем Мария Татарович, видите ли, просится обратно. Создается ощущение, как будто родина для некоторых – это переменная величина. Хочу – уеду, передумаю – вернусь. Как будто дело происходит в гастрономе или же на рынке. Между тем совершено, я извиняюсь, гнусное предательство. А значит, надо искупить свою вину. И уж затем, гражданка Татарович, будет решено, пускать ли вас обратно. Или не пускать. Но и тогда решение потребует, учтите, безграничного мягкосердечия. А ведь и у социалистического гуманизма есть пределы.

– Есть, – уверенно поддакнул Жора. Наступила пауза. Гудели кондиционеры. Холодильник то и дело начинал вибрировать.

Маруся неуверенно спросила:

– Что же вы мне посоветуете?

Кокорев помедлил и затем сказал:

– А вы, Мария Федоровна, напишите.

– Что?

– Статью, заметку, что-то в этом роде.

– Я? О чем?

– Да обо всем. Детально изложите все, как было. Как вы жили без забот и огорчений. Как на вас подействовали речи Цехновицера. И как потом вы совершили ложный шаг. И как теперь раскаиваетесь… Ясно?.. Поделитесь мыслями…

– Откуда?

– Что – откуда?

– Мысли.

– Мыслей я подкину, – вставил Жора.

– Мысли не проблема, – согласился Кокорев.

Балиев неожиданно заметил:

– У одних есть мысли. У других – единомышленники…

– Хорошо, – сказала Муся, – ну, положим, я все это изложу. И что же дальше?

– Дальше мы все это напечатаем. Ваш случай будет для кого-нибудь уроком.

– Кто же это напечатает? – спросила Муся.

– Кто угодно. С нашей-то рекомендацией!.. Да хоть "Литературная газета".

– Или "Нью-Йорк Тайме", – добавил Жора.

– Я ведь и писать-то не умею.

– Как умеете. Ведь это не стихи. Здесь основное – факты. Если надо, мы подредактируем.

– Послушай, мать, – кривлялся Жора, – соглашайся, не томи.

– Я попрошу Довлатова, – сказала Муся.

Кокорев переспросил:

– Кого?

– Вы что, Довлатова не знаете? Он пишет, как Тургенев, даже лучше.

– Ну, если как Тургенев, этого вполне достаточно, – сказал Балиев.

– Действуйте, – напутствовал Марусю Кокорев.

– Попробую…

В баре оставались – мы, какой-то пьяный с фокстерьером и задумчивая черная девица. А может, чуть живая от наркотиков.

Маруся вдруг сказала:

– Угости ее шампанским. Я спросил:

– Желаете шампанского?

Девица удивленно посмотрела на меня. Ведь я был не один. Затем она решительно и грубо повернулась к нам спиной.

Мой странный жест ей, видно, не понравился. Она даже проверила – на месте ли ее коричневая сумочка.

– Чего это она? – спросила Муся.

– Ты не в Ленинграде, – говорю.

Мы вышли на сырую улицу, под дождь. Автомашины проносились мимо наподобие подводных лодок.

Стало холодно. Такси мне удалось поймать лишь возле синагоги. Дряхлый "чекер" был наполнен запахом сырой одежды.

Я спросил:

– Ты что, действительно решила ехать?

– Я бы не задумываясь села и поехала. Но только сразу же. Без всяких этих дурацких разговоров.

– Как насчет статьи?

– Естественно, никак. Я матери пишу раз в год, и то с ошибками. Вот если бы ты мне помог.

– Еще чего?! Зачем мне лишняя ответственность? А вдруг тебя посадят?

– Ну и пусть, – сказала Муся.

И придвинулась ко мне. Я говорю ей:

– Руки, между прочим, убери.

– Подумаешь!

– В такси любовью заниматься – это, извини, не для меня.

– Тем более, – вмешался наш шофер, – что я секу по-русски.

– Господи! Какие все сознательные! – закричала Муся, отодвинувшись.

И тут я замечаю на коленях у шофера русскую газету. Механически читаю заголовки: "Подожжен ливийский танкер"… "Встреча Шульца с лидерами антисандинистов"… "На чемпионате мира по футболу"… "Предстоящие гастроли Бронислава Разудалова"…

Не может быть! Еще раз перечитываю – "Гастроли Бронислава Разудалова. Нью-Йорк, Чикаго" Филадельфия, Детройт. В сопровождении ансамбля…"

Я сказал шоферу:

– Дайте-ка газету на минуточку. Маруся спрашивает:

– Что там? Покушение на Рейгана? Война с большевиками?

– На, – говорю, – читай…

– О, Господи! – я слышу. – Этого мне только не хватало!..

Гастроли Разудалова должны были продлиться три недели. Начинались они в Бруклине, шестнадцатого. Далее шел Квинс. Затем, по расписанию – Чикаго, Филадельфия, Детройт и, кажется, Торонто.

На афишах было выведено:

"Песня остается с человеком".

Ниже красовалась фотография мужчины в бархатном зеленом пиджаке. Он был похож на страшно истаскавшегося юношу. Такие лица – наглые, беспечные, решительные – запомнились мне у послевоенных второгодников. Мужчина был запечатлен на фоне колосящейся пшеницы или ржи. А может быть, овса.