Рустам Валеев - Родня

Гена сидел в горнице.

В маленькое оконце ползла ранневечерняя немота. День замер, но не взошел еще бархатный сумеречный шумок.

«Если я не сдам завтра материал, — думал Гена, — если я не сдам завтра…»

Нынче он был в колхозе. Завтра материал о новой столовой должен лежать на столе редактора.

Столовая была хорошая — и меню разнообразное, и цены подходящие, — но Гена сейчас думал не об этом. Он вспоминал мужиков: как они вошли и, чуточку побренчав умывальником, вытерли руки, и белое полотенце стало серым; как они курили и гасили окурки в остатках гарнира; как ушли, оставив на полу ошметки грязи и две опорожненные бутылки.

Вот сумерки, запахло мокрыми веслами, сырым песком; карагач прилег на подоконник почернелой истомленной ветвью; у водоколонки — оживленный говор, бойкая струя звенит о ведро: мать ходит по двору, шаркая стоптанными башмаками.

В окно просунулась лохматая голова и легла подбородком рядом с карагачевой ветвью.

— Милый мой, — хрипло сказала голова. — Устал я, милый мой!

Это Денис. Он живет в белом саманном домике, который стоит в глубине двора. Он живет там давно и помнит малолетство Гены.

— Заходи, Денис, — сказал Гена. Прогонять его было почему-то стыдно.

Денис вошел в горницу и сел за стол. Его брезентовая куртка шуршала и скрипела, от нее пахло жженой землей, сырым мясом, свежей животной кровью. Денис работал на мясокомбинате, укладывал бетон на внутридворовых путях. Хорошо, видать, работал: в стенгазете о нем была даже хвалебная заметка.

— Милый ты мой, все пишешь?

— Пишу, — ответил Гена и заерзал на стуле, затем встал и зажег свет.

Осветились лежащие на столе ладонями вниз Денисовы руки, прекрасные своей массивностью, крепостью, чернотой, которая въедалась в кожу по крохам изо дня в день за почти полувековую разноликую Денисову жизнь.

— Как живешь-то, Денис?

— А вот как: меня начальник компрессорного зовет. Давай, говорит, пошлю тебя на курсы, компрессорщиком будешь. Чисто, спину не гнуть и обеспеченный оклад. А почему он меня зовет? Ну, скажи.

Гена не знал, что ответить.

— Потому что знает: я смогу! Веришь? А ты верь. Я тебя люблю.

— Верю, Денис.

— Ты верь. Начальник цеха знает: я могу, эт-та, в точных механизмах.

Он откинулся на спинку стула. Лампочка светила ему в запрокинутое лицо.

«Какое довольное лицо, — подумал Гена. — У него тяжелая работа, скандальная жена, всякое у него было и бывает, а лицо… такое довольное».

— Милый ты мой, ты спроси! Спроси у меня, отчего хорошие люди пропадают.

— Ну, отчего?

— От своевольной жизни. Еще спроси!

— Почему же ты не идешь компрессорщиком? Ты бы хорошо там работал.

— Не иду.

— Конечно, здесь ты больше получаешь…

— Не иду, — тупо повторил Денис. Словно чего-то такого, сокровенного, не хотелось ему открывать.

Пришла со двора мать и стала гнать Дениса: давай, дескать, давай, не мешай сыну работать. Денис поднялся.

— Скандал будет. Запьянел я маленько. Друга встретил… как зашли… по кружке бренди дернули.

— По кружке бренди?!

— Заграничный коньяк, — сказал Денис — По кружке.

В дверях он остановился.

— Милый ты мой, напиши про меня, а? Про всю мою несчастную жизнь, а? Все, как есть…

А чистый лист лежал перед ним, он думал: «Да-а, жизнь!» Но это не было мыслью о жизни, а было всего лишь досадой, что материал о столовой он так и не написал, и что теперь будет — все в руках редактора.

За двадцать прожитых лет у Гены не было ничего такого, о чем бы он плакался. И чтобы похохатывать жизнерадостно, такого тоже не было и, кажется, не предвиделось. Особенного пристрастия ни к одному предмету в школе он не питал. Но не то чтобы любил, а как-то забавно было ему слушать классного руководителя на так называемом свободном уроке. В воспитательных целях классный наставник рассказывал: вот из райцентра, да что из райцентра — из Солодянки, ближней деревеньки, вышли: один кинооператор, один генерал, один кандидат наук, три счетных работника — теперь в райисполкоме работают.

Он пытался представить себя то генералом, то кинооператором, но перед глазами стояла черт знает какая картина: как за околицу Солодянки выходят мужики и ребята, сбрасывают одежду, напяливают на себя генеральские мундиры и шпарят по тракту.

В институт Гена не попал. В армию не взяли из-за плоскостопия. На стройку он не пошел, потому что был слабоват. Не то чтобы очень уж слабоват, но мать говорила горестно: «Хи-и-илый!» Старшие братья, которые жили теперь отдельно, богатыри были. Лето походил Гена в геодезической партии по району. Осенью поступил в районный Дом культуры реквизитором. От скуки стал писать заметки в газету.