Рустам Валеев - Родня

— Как это не думал драться? — огорченно спросил я.

— Как, как, — сказал он, усмехаясь и глядя на меня как на маленького. — Вот поживешь и тоже, может быть, научишься пренебрегать. Ну, идем, что ли.

Идти с ним мне не хотелось, и я поглядел на часы. Сегодня в городе должны дежурить наши дружинники, но было еще рано. Я сказал, что меня, наверно, ждут в штабе дружины, и повернул в первую же улицу.

На дверях одной из комнат горисполкома висели две таблички: «Детская комната» и «Штаб дружины». Сейчас здесь был штаб дружины. Я попросил сторожа открыть комнату, но он наотрез отказался. Я вышел на улицу и через минуту вернулся с красной повязкой на рукаве. Сторож открыл комнату и оставил мне ключ.

Ребята пришли через полчаса, и мы отправились дежурить.

У входа в городской сад собиралась молодежь. Я поискал тех, четверых, но их не было. Я узнал бы их по одежде, в лицо никого не запомнил, и странно — мне хотелось сейчас увидеть их лица. Почему, ну почему Гумеру было все равно, что они смеялись? Почему он так легко сказал, что с той девчонкой все покончено?

Может быть, он и не любил ее, а погнался потому, что за ней гонялись другие?

Я вспомнил Гумера уверенным, веселым. И обывателей он ругал уверенно и весело. Правда, и сейчас он ругает, но кто только не ругает обывателя — даже сам обыватель!

— Послушай, — спросил я Дударая, — как, по-твоему, будет наш завод знаменитым?

— Ишь ты! — сказал он. — Будет.

— Когда?

— Не знаю. Знаю только, что работы у нас будет до черта.

— Не скоро еще? Может, мы тогда уж старики будем?

— Да нет, — сказал он. — А вообще-то, чего ты у меня спрашиваешь? Ты меньше меня знаешь?

Я не ответил. Меньше не меньше, а этого я не знал.

— Послушай, вот если человек сам ничего не открывает и признает только то, что признали другие, что это за человек?

Он подумал, придерживая очки.

— Не знаю, — медленно сказал он. — Это, наверно, просто ленивый человек.

«Странно, — думал я, — странно, Гумер ленивый. Он же всегда был впереди, все ему удавалось. Мне сейчас не удается — нет, не впереди быть, а хотя бы… помочь человеку до того, как ему станет очень уж плохо».

Мы медленно двигались по улице. Вечер свежел, но еще не темнел, еще было закатное солнце, в чистых и спокойных лучах его тополя были зеленее и моложе. Ветер никуда не мчался, не шумел, он шептал в тополях.

Ни один бузила не попадался нам, даже из ресторана выходили на удивление трезвые люди.

Выпивший все-таки попался. Это был Панька, мы увидели его издалека. Он шел весело, взмахивая руками, как будто приплясывал. Пошатываясь, он подошел к нам, и на лице у него была косая улыбка.

— Ты что, ты что! — шепотом заговорил Дударай, беря Паньку за плечи и не давая ему шататься. Судя по его строгим очкам, он не разрешил бы Паньке и улыбаться.

Панька сказал, что он от Василия Васильевича, что был разговор и как будто все налаживается, потому что он оказывает влияние на тестя. Слушать его было невесело, потому что второй день Василий Васильевич не выходил на работу и сегодня вот продолжал «хворать» вместе с Панькой.

— Ну, идем с нами, — сказал Дударай, и мы подвели Паньку к его калитке. Панька намерен был долго прощаться, но мы втолкнули его в калитку.

Время дежурства истекало.

— А ведь мы предотвратили скандал! — гордо сказала девчушка из формовочного. — Если бы мы не довели Уголькова, он бы вовсе напился где-нибудь. И скандал…

— Ничего мы не предотвратили, — внезапно перебил ее Дударай. Девчушка сразу замолчала.

Город спал, когда мы, пройдясь напоследок по центральной улице, разошлись каждый в свою улочку.

Небо густо усеяли звезды. Зябко и вяло пахло мокнущими в реке талами, горячо и резко — степной полынью и молочаем.

Я осторожно открыл калитку и вошел во двор. Расплывчато белел возле забора дедушкин камень. Я подошел к нему, потрогал, он был гладкий и теплый. Я сел, но не на камень, а рядом, на густую гусиную травку. Травка была еще не влажная, но прохладная.

Тут же я услышал голоса по ту сторону забора и оцепенел. Потом я почувствовал себя так, точно весь разваливаюсь, отдельно руки, ноги…

Я с трудом поднялся и, нисколько не беспокоясь о том, что меня могут услышать, шагнул к забору. Душным сырым запахом пахнуло из сада.

— …нет, не все! — сказала Дония.

— Нет, все, — сказал Гумер. — И я не верю, и мне никто не верит. Даже ты. Ну, хочешь… Перед тобой я виноват! А больше ни перед кем. Ни перед кем не хочу быть виноватым… Эх! — вздохнул он отчаянно.