Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга вторая

— Марья Дмитриевна, я вполне серьезно. Меня вот Ева Стефановна все заставляет читать Мережковского «Леонардо да Винчи», «Петр и Алексей», «Юлиан Отступник». Жую, простите меня, как корова в палисаднике: что трава, а что анемоны — не различаю.

— И музыки не понимаете? — участливо, как у больного, спросила Марья Дмитриевна.

— Музыку весьма люблю, — ответил Воловик.

— Удивительно, — сказала Марья Дмитриевна, — холодные люди, я их много знаю, любят музыку. Ученые, инженеры, такие, как вы или брат мой, готовы слушать часами.

— Но я вовсе не холодный человек, — сказал Воловик, поглаживая гладкую плотную бородку, — абсолютно не холодный. Мощный паровоз современной конструкции меня волнует до слез прямо. В нем силы больше, чем в Мережковских и Пшибышевских.

— Лошадиной силы, — усмехаясь, сказала Ева Стефановна.

Доктор, молча слушавший разговор, посмотрел на нее и покачал головой. Он до сих пор не мог привыкнуть к красоте Евы Стефановны. Но еще больше занимало его, что эта белокурая красивая женщина обладала живым умом и немалыми знаниями. У нее был несколько большой нос, но с такой изящной горбинкой и с такими нежными ноздрями, что он, казалось, и составлял главную прелесть ее лица. Марья Дмитриевна как-то сказала ей:

— Ваш нос так хорош, что ему и нужно быть большим, как красивым глазам, — чем больше, тем лучше.

В передней раздался звонок. Петр Михайлович пошел к двери.

— Неужели больные? — сказал Воловик и посмотрел на часы. — Уже без десяти двенадцать.

— Это, должно быть, гость наш, киевский знакомый, приехавший по делам.

— Да, в нашей жалкой гостинице останавливаться страшновато, — сказал Воловик.

Бахмутский вскоре вошел в столовую и поздоровался с гостями. Его наружность и поведение были настолько просты, что Марья Дмитриевна невольно удивилась, услышав, как, знакомясь с гостями, он назвался Огровский или Леварковский, — она не расслышала.

Воловик осмотрел Бахмутского и подумал:

«Из евреев, не богат, вероятно, неудачный медик либо присяжный поверенный без клиентуры».

И Бахмутский, принимая из рук Марьи Дмитриевны стакан чаю, мельком взглянул на красивое лицо инженера, на его строгие синие глаза, вдруг раздражаясь, подумал:

«Черносотенец, филистер и самодовольный сукин сын».

Рассердила его почему-то и изящная красота Евы Стефановны, рассердился он и на доктора, и на Марью Дмитриевну.

«Чаек с вареньем, чаек с вареньем и беседа», — думал он, все еще находясь под впечатлением собрания и разговоров с рабочими.

Марья Дмитриевна поняла его состояние: он вернулся с конспиративного собрания.

«Мы ликующие и праздно болтающие, — подумала она с насмешкой. — Какие мы ликующие, да и не болтающие, да и не праздные, это все в узких головах революционеров так». И, сама вдруг почувствовав раздражение, начала предлагать Бахмутскому омара.

— Ну, пожалуйста, — говорила она, — это знакомый инженер привез нам, он ездил в Англию, а я открытку написала, просила привезти, точно чувствовала, что вы будете гостить у нас.

— Право, стоит попробовать, весьма и весьма, я вкус в нем нахожу, — сказал Воловик, — Простите, ваше имя и отчество?

— Семен Львович, — отвечал Бахмутский.

«К чему эта глупая игра», — с еще большим раздражением подумала Марья Дмитриевна.

— А может быть, Семен Львович вегетарианец? — спросил Воловик.

— Мне нездоровится, — отвечал Бахмутский.

— Инфлуэнца? — спросил Петр Михайлович.

— Нет, у меня желудочные беспорядки, — сказал Бахмутский.

Ева Стефановна и Воловик переглянулись, в глазах у нее мелькнула веселая искорка.

«Что за нигилизм», — подумала Марья Дмитриевна.

— Да ешьте, как вас, Семен Львович, — сказал Петр Михайлович.

— Глядите же, — сказал Бахмутский, протягивая тарелку Марье Дмитриевне, — кто сеет ветер, пожнет бурю.

Петр -Михайлович захохотал. Воловик с сердитым недоумением поднял плечи.

Ему казалось, что в обществе нужно быть особенно вежливым, играть в воспитанность, — и он, здороваясь, особенно четко и значительно шаркал ногой, в разговоре любил употреблять выражения: «Да будет мне позволено сказать», «Я в отчаянии, но вынужден не согласиться с вами» и прочее.

После разговоров в цехе с мастерами и рабочими хорошие манеры доставляли такое же удовольствие, как свежая сорочка, которую он надевал взамен фуфайки, шершавой от мелких угольных частиц.

Внезапно он выпрямился и сказал:

— Да простят меня великодушно дорогие хозяева, и вы меня простите, Семен Львович... кажется, так? В присутствии дам вести такие разговоры, право же, не следует.