Василий Юровских - Сыновний зов

Вольный жар июньского дня так и зазывал меня подольше остаться на сухой поляне предлесья, синеглазой от незабудок, но грибная страсть пересилила-заторопила под зеленый сумрак берез и осин, где пока еще сыро после росы, куда солнце выселило с поляны комаров и мошек. И стоило зайти в лес, зашевелить ногами пресно-молодые травы, как зароился вокруг меня крылатый гнус, вскоре отпугнутый ароматом таежной мази. Больше никто не мешал кружить меж деревьев, высматривать грибы и слушать птиц, понимать на свой лад, о чем они поют.

— Ты, ты счастливый, ты, ты счастливый! — радуется на сучке березы никогда не унывающий зяблик.

— Счастливый, счастливый! — вторят ему на весь лес, словно эхо, солнечно-снующие по лиственной вышине иволги.

— Взвеселим, взвеселим! — настраивает тонкий голосок не видимая глазу пеночка, а весь песенный венок заплетают замысловатыми кружевными свистами мастерицы-славки. Даже сорока не потрескивает обычно, как сухая чаща под подошвами, а негромко и нараспев выбалтывает чьи-то тайны.

Совсем не скучно и одному бродить большим Поклеевским лесом, да впридачу с десятком первых кривоногих подберезовиков на дне корзинки. Но извязалась за мной молодая ворона, то и дело залетает наперед; шумно, как неумелый пловец по воде, хлопает грязными крыльями и накаркивает мрачно-тревожное предчувствие неминуемой беды.

— Будь ты неладна! — нервничаю я и швыряю в нее палки.

Все-таки отогнал растрепанную и горластую вещунью, а на душе стало почему-то неспокойно. Однако и лес не без добрых людей: поднялся из низинки на еланку и услыхал справа хруст валежника. Ко мне подходил пожилой мужчина с кухонным ножиком в правой руке и с черным потертым портфелем в левой. Могли мы с ним и разойтись, грибники чаще всего люди скрытные и не любят случайных компаний. Да, видно, и он соскучился, шастая одиночкой, и первым окликнул:

— Как, с грибочками?

— Маловато, — вздохнул я, и он согласно закивал головой:

— Мало, мало, я всего-навсего парочку срезал. Вот и занялся борщевником. И то не с пустыми руками вернусь.

— От борщевника, если хорошо приготовить, пожалуй, и сейчас никто не откажется. А в войну-то с квасом вареный борщевник сметаной забелишь — не оторвешься, — заметил я, и мужчина тотчас оживился:

— Верно! Небось, в деревне выросли?

Грибник далеко не ровесник мне, лет на десяток постарше, но воспоминания о минувшем были у нас общие, и разговор потому сразу нашелся. И мы уже просто не смогли расстаться — пошли вместе, то расходясь, то сближаясь.

Незаметно узнали, что земляки — села наши по соседству, только увезли родители его в город давно, в конце тридцатых годов, четырех лет от роду.

— Сорок лет в Шадринске я живу, а сперва с родителями в Свердловске на строительстве Уралмаша. Отсюда и на фронт сходил. Поклеевские леса сызмальства избе́гал. А как на пенсию по фронтовой инвалидности вышел — все лето здесь пропадаю, — срезая на ходу борщевник, рассказывал о себе Василий Кузьмич.

— Давайте заглянем в одно местечко, — доверчиво предложил земляк. — Прошлым годом я по две корзины белых за день насобирывал там. Грибницу оберегал… И поэтому не давал выследить себя нашим соседкам. Мне бы и не жалко грибков, да как увидал, что вытворяют, — осерчал на них. Ну кто же с граблями грибы ищет?

Земляк не спеша вел меня на свое заветное место, а разговоры были не помехой. Я по-прежнему слушал птиц и рассматривал травы. Вон и мимо чаги не прошел — заметил сперва дегтярные подтеки на березе, а выше — коряво потрескавшийся нарост. И тоже не случайно на сломанной осинке успел углядеть неподвижную сову.

— Смотрите, сова красуется! — крикнул я Василию Кузьмичу, и мы одновременно подвернули к осинке.

— Совенок, слетыш, из гнезда выпал, видать! — догадался земляк, опередив меня.

И точно совенок: еще как следует не оперился и в белом материнском пушке, и клюв нежно-желтый ни разу не опробовал на самостоятельной охоте. Совенок, не мигая, круглил на нас темно-голубые глаза и единственным признаком, что он живой, было то, как он вдруг качнул куцым хвостом и облегчил желудок. Мы засмеялись, и земляк потянулся рукой к совенку, но внезапный грозный шум заставил меня резко пригнуться. Сначала надо мной мелькнула кепка Василия Кузьмича, а следом за ней пронеслась крупная серая птица.

— Сумасшедшая, язви ее в душу! — завопил Василий Кузьмич и так замахал руками, будто отбивался от целого роя пчел. — Ведь больно, больно ударила, шельма! Ладно, кепку зацепила, а если бы в лицо вцепилась когтями… А где она, кепка-то?