Василий Юровских - Сыновний зов

Ну, пущай, не серебрит сверху на остров жаворонком, не синегрудкой-варакушкой припоминает перепевы, не вяхирем тужливо исходит нежностью из черемухи, а своим голосом захлебывается-вопит. Но ведь не жалобится он, а зовет за компанию порадоваться самому простому — весне, реке и уплывающим пузырям…

Не от умных мыслей, а даже сам не знаю отчего, — заулыбался угрюмый дядя на берегу. И — то ли дело к старости, — давай рассуждать с куликом и каждой изловленной рыбкой.

Вот уволок кто-то поплавок, дернул я удилище и шлепнул-кольнул по щеке окунь с вершок. Затрепыхался, и смышленый темно-зеленый глаз в янтарном ободке уставил на меня. А по чешуе у него не полоски, а струйчатым отражением сизеют тени трав и осоки. Ну до чего приятная особа — окунь. И, право слово, совсем он не в обиде на рыбака!.. «Выходил, чай, один на один с тобой, все честно — твоя взяла. А потому не пялься, а пускай в садок — и делу конец…»

Окунь, конечно, умный парень. Он не ерш-слюнтяй и не плотва с бабьими замашками. Он клюет уважительно, как и подобает хозяйственному мужчине. Даже рыба детства — вислоусый пескарь, а по-здешнему мягкозоб, — не может с ним потягаться. Окунь ровно ничего не затаит на рыбака, и не станет ловчить-изворачиваться, как язь; не вымотает по жилке нервы, как чемкуля-линь; не цапнет щукой из водяных трущоб…

— Ну, где ты там, окунь?

Угодил поплавок в этакий важно-жирный пузырище. Кто-то затопил поплавок и… лопнул пузырь. И снова мы вдвоем — я и окунь.

— Что, мил человек, нарушили с тобой пузырь, а?

Окунь кивает хвостом, и ни у него, ни у меня нет никаких огорчений.

А с мыска по реке впродаль течет и течет откровенно-протяжный, чуть с картавинкой оклик кулика:

— Пуз-зыр-рли, пуз-зыр-рли…

Много лесных гряд и колков прошли мы с отцом, много сорочьих да вороньих гнезд высмотрели. И сколько ни лазил я на тонкие гнуткие березки, на гладкие и сучковатые, на боярку и талины — ни в одном яичек не нащупал. Только зазря руки исколол-исцарапал.

— Вешна ить, вешна, — сокрушался отец. — О ету пору ране я сколько назаривал яичек-то. Терпелая птица пошла нонче, али на погоду надеи нет.

Мы уж махнули на пустяшную затею и шли — слушали дроздов, синиц да скворушек у дупел. И тут с опушки опять гнездо приметили. Совсем низко, на черноталине посередь лывины. И не поймешь — чье оно? Ворона не опустится на такую низину, у сороки должно быть круглее и с крышей из боярышных веток. Вроде и гадать-то не о чем, но из гнезда-расшлепины чей-то хвост торчал.

— Не сядет же птица в лонишное гнездо, — рассудил отец и меня остановил. — Сбегай-ка, Васька, шугни оттелева ету дуру.

Было бы глубже воды или выше гнездо — отказался бы. А тут с земли доставай и… все́-таки интерес: кто там притаился? Неужто утка? Так нет, хвост длинный и узкий.

Подошел к лыве и вижу — свежо накрошены веточки на воду. Примета верная — гнездо новое. Расправил голенища у сапог и пошел к талине. И тогда из плоского, как смятая кепка, устроения выскользнула молчком самая что ни на есть настоящая сорока.

— Она, Настасьюшка, — закричал отец. А я расхохотался. Вспомнил, почему он сорок так называет…

В деревне у нас жила смазливая и болтливая вдова Настасья по прозвищу Сорока. Наведается к ней какой-нибудь мужик, наутро не только на ферме, где Настасья за телятами ходила, не только в краях Озерки и Подгорой, а и на Одине любой бабе известно станет. И чем только не доставалось Настасье Сороке от баб: то с коромыслом налетит на нее Антонида Микулаюшкина, то начнет приступать к ней с тыниной рябая Матрена, то Фекла Глаз Дурной норовит за волосы оттаскать…

— Глянь-ко в растрепу ету, глянь! — снова закричал отец.

Сунул я несерьезно руку в гнездо и… чуть не раздавил яички. Три рябых, словно большие застывшие капли. Ну хоть не верь глазам, а вот они, на ладони. И хоть бы в гнезде-то было ухожено-увито: Нет, у нерях-людей можно в избе такое увидеть.

Дивиться оба дивились, а больше того недоумение одолевало. Отца особенно задело. Считай, полвека с гаком по лесам бродит, всякого насмотрелся, но такого гнезда-чучела не видывал.

— А и линьтяки же энта пара, линьтяки, — развел он руками и тут же себя по плешине шлепнул. — Васька! Дак ить ето же Северьяновы сороки, его отродье.

И тут мы рассмеялись. Ну, чего не ожидали, так не ожидали: сохранились, оказывается, сороки, которых наш деревенский сапожник-чеботарь Северьян «изуродовал».

Достались на усадьбе Северьяну семь густых да высоких кустов черемухи. А на них повадилась пара сорок гнездо вить. И мы с ребятами за доверие не шевелили их, по лесам других зорили.