Василий Юровских - Сыновний зов

— Етот, Васько, называется синяком. Видишь, цветочек-то до чего синий, пущай внутре и розово-вороной.

— Вон какой колючий! — отдергиваю я руку.

— Дак для пользы, внучек, волос на стебле жесткий! — смеется она беззубым ртом. — Ядовит он, синяк-то. Па-ра-лизует нервы он, зато от падучей болезни им лечат людей. Ну, и кровушку останавливает.

— Эвон, белые да розовые цветки — порез-трава. Тысячалистником он ишшо зовется. Раны добро заживляет, кровь на ране свертывает, и сердце лечат отваром, — рассуждает ласково бабушка над зонтиками цветков и вдруг начинает громко смеяться:

— Помнишь, Васько, как гоняло тебя до ветру? До реву гоняло, опосля ужо не бегал, ползал. Дак отваром этой травы я и отпаивала тебя. Опосля пошли в поле, увидел ты цветки да и закричал: «Баушка, гляди-ко сколь дристу!»

Так оно и было на самом деле.

Перестал маяться и забыл, а бабушка все помнила, все. И не серчала на детскую непамятливость, а вела и вела свою сказку о пользе трав, учила знать их, а пуще всего беречь:

— Думаешь, лес да живность можно только свести? Не-е, Васько, и травы тоже. Вытопчешь да выпластаешь их не по-людски, и не станет трав на земле. Можа, и появится какая дурь, а тех уже не будет: эвон извели же глухую крапиву…

Покуда отдыхали мы, сын разгадал птичью спевку. Молодые, и правда, засвистели чище. Он придвинулся ко мне и обрадованно зашептал:

— Слушай, папа, о чем вон тот поет?!

— Тятю вижу, тятю вижу! — ликовал серенький петушок с указательного перста сосновой мутовки.

Осень на диво ясно-ласковая, сухое солнце пусть и не дышит банным пылом, зато день-деньской исходит каким-то внутренним теплом и светом. И поэтому сильнее тянет в меркнущее зарево березняка за отцовским домом, где нежданно-негаданно объявился последний нарост груздей.

Вон и сосед Лева, или как его зовут позаочи — Недоумец, бросил вилы к неуметанному стожку на меже огорода, схватил корзинку и молчком пропыхтел мимо растерянной жены Насти, тоже слабоумной бабы. Синяя Левина рубаха мелькает уже в березах, и лишь тогда Настя кричит через прясло моей матушке:

— Гли-ко, Варвара, чо мой-то Лева усемеривает, чо усемеривает? Сено развалено, а он почо-то в лес удракосил?

Матушка наклоняется к луковой грядке, подрагивает от смеха и шепчет мне:

— Чего со Стюры взять, Лева и то умнее ее. Сходи-ко и ты по грузди. Оне теперь ядрене капусты.

…Редеет березняк, отряхивается листьями. И не так-то ловко заподозрить под ними молодые грузди. Ступаю наощупь, словно глухой ночью, боюсь ненароком сплющить какой-нибудь. С бугорка спускаюсь в низинку, из нее снова на бугорок. Тут под свежими листьями перехитрил артельку груздков, там мягко-ужимистый мох погладил и ущупал упругие белые «пуговицы». До того увлекся — на коленках пополз, пока не боднул головой березу. Ругнул себя и вспомнил о куреве. Груздей эвон сколько наломал, чуть не под самую дужку, а покурить и забыл.

Присел к березе и, когда прикуривал, увидел вблизи кукушку, притихшую, в светло-серой полосатой «одежке». Сидит и с открытой печалью смотрит на меня. По всему видно: откуковала, мол, я и улетаю, из родимых лесов. И не до песен, не до радости. Прощаюсь…

Покуда «переводил» на человеческий язык ее думы, она прицелилась правым глазом и спорхнула на траву. Сунула клюв в листья и выхватила оттуда неприятно-зеленого червяка. Задумчиво подержала его и… проглотила. А потом опять на сучок уселась и вовсе не ждала от меня похвалы: дескать, молодчина, еще одним вредителем меньше у леса. Кукушка к чему-то прислушивалась. И не знаю, о чем думалось ей напоследок, чего она слышала. А я улавливал шептание берез с ветром, шуршание слетающих на травы ожелтевших листьев.

Чем дольше смотрел на кукушку, тем больше тревожилась моя душа и влажнели глаза. Вот обрадовался я груздям и беззаботно ищу их, ликую, как в детстве, когда отыскиваю. А рядом расстается птица-вещунья с родными березами, и как, наверное, неохота ей лететь отсюда, что-то ждет ее на неохватимом пути-перелете…

Зашумели листья, и мимо просинела Левина рубаха. «Нашел, нашел я груздей, Настюха. И на груздянку, и на пироги довольно», — на ходу бормотал-улыбался сосед. Он пробежал мимо и не заметил меня. Ну, да чего взять с него, недоумца. У Левы жизнь — сплошная радость. Даже когда колонок всех кур передушил, он весело ахал:

— Гли-ко, до чо азартной! Ему одной не сожрать за неделю, а он десять за две ночи порешил…

Отец изловил капканом пакостника, определил заранее, что не хорь. Колонок, если придушит птицу, непременно бок погрызет. И Лева не плевался и не ругался на своего «врага», а только дивился и радовался азартности зверька…