Михаил Шушарин - Солдаты и пахари

Гришка привалил ее к столу, хватал за перезрелые груди, целовал взасос.

— Ох, ягодка ты моя!

Вернулся писарь.

— А ну, кыш отсюда! — приказал Дуньке.

— Сейчас, тятенька, — Дунька поправила настольник, вышла.

— На, подлец, и молчи! — Кинул Сысой Гришке туго набитый кошелек. — Не бумажки, чистое! Бери. Да глотки кому надо позатыкай!

— Благодарствую, Дядя Сысой! — заулыбался Гришка. — Не скажем ни слова. Могила.

— А с Дунькой-то, спрошу, как у тебя? — успокоился писарь.

— Что?

— Любовь, что ли?

— Она самая, дядя Сысой! Жди сватов.

Гришка вышел на улицу, заложил в рот два пальца, свистнул, засмеялся счастливо.

— Мало, ох, мало одного-то глаза тебе, дядя Сысой. Три бы надо!

Домой пошел Гришка задами, крадучись. Ему стало казаться, что избы смотрят на него и все знают.

Зима в том году стояла сиротская. В начале января солнце напоило воздух хмельными ароматами талицы, потеплела синяя даль, снег отсырел. Грелись воробьи на солнышке, висели телячьими хвостами сосульки. Появились на улицах ноздреватые пропарины. Но тепло приходило не с ночевкой. Обычно после полудня задувал ветер с севера, а к полуночи мороз заковывал снежные суметы в ледяные панцири. Блестели они зеркальной покрышкой.

Гришка травил козлов. Наст хорошо поднимал собаку, но не удерживал косуль. Они просекали острыми копытцами наледь, проваливались в зернистый снег. С изрезанными в кровь ногами быстро бессилели, и Кукла свободно брала их на угоне. Гришка острым ножиком быстро перехватывал горло, поточил на снег кровь и свежевал. В амбаре у него рядом с бараньими тушками висело и это дармовое мясо.

Вот и на этот раз вскочил добытчик с кровати еще до свету. Плеснул студеной водой в лицо, забрал берданку и тихо вышел на двор. Коровы в пригоне, услыхав шорох, подали голос. Кукла ласкалась, подскуливала. Ночь перед утром темная. Но Гришке нипочем. Он еще два дня назад приглядел верстах в пяти от села, в глухом частом осиннике, немало козлиных лежек. Притянув к пимам самодельные охотничьи лыжи, заспешил к лесу. Собака бежала рядом.

Кусая на ходу горбушку, Гришка напряженно думал о своих делах. Долго таскал он кошелек с золотыми в кармане. Через каждую минуту проверял: тут ли? Не знал, что делать. Начни что-нибудь покупать, а тебя спросят: «Где денежки взял?» Наконец, порешил: высыпал золото в горшок, закопал на Сивухином мысу, под обрывом, в приметном месте. Прошлой осенью, как только схоронили отца, достал горшок, купил вскоре новый почти что дом глаголем, перевез мать, Поленьку. Дом красивенький, как игрушка, хозяин его по нужде продал. Лошадей завел пару. Пока ладно.

Недавно приехал в Родники из уездного города сын писаря Колька, розовощекий, с золотыми погонами и шашкой. «Вот бы и мне такую службу подыскать, — думал Гришка. — Можно было бы жить… Колька, говорят, собирал к себе в гости много народу, пир был большой, и будто бы революционер он, мужикам богатые наделы сулит… «Чтоб их язвило! Терешка наш революцию тут хотел устраивать, и етот тоже… Не разберешься!»

Улавливает Гришка звериным слухом тревожное гуканье вожака. Рысьей походкой идет к знакомому осиннику и, схоронившись в кустах вместе с Куклой, ждет.

Тихо. Восток светлеет почти незаметно. Когда первый луч ударил по вершине сосны на далеком курганчике, она загорелась, будто маленькая свеча. И, кажется, от нее пошел разливаться свет во всю ширь.

— Ну, пора, Кукла, узю! Ищи! — дал он команду собаке.

Кукла ринулась в тальник. Вскоре раздался ее призывный лай. Подняла!

Гришка повернул лыжи и что есть мочи помчался на лай. Вот они! В осиннике показались два зверя: исхудалая самочка-косуля и самец — рослый, важный, как царь. Кукла увидела хозяина, рванула, растягиваясь всем телом по насту, нагнала самца и хватанула его за холку. И тут случилось неожиданное. Козел круто повернулся, со всего размаху ударил рогами собаку. Это был вызов. Кукла отпрянула на мгновение, и тут же началась свалка: она навалилась на козла яростно, осатанело. Гришка подбежал к дерущимся и, улучив секунду, пластом упал на козла, втыкая ему в бок ножик. Козел застонал, как человек, ткнулся мордой в сугроб. Гришка нащупал у него под лопаткой тутукающее утробным младенцем сердце, еще раз всадил нож. Зверь затих.

Рассвет горел ярко, всем горизонтом, когда Гришка осымал тушу, подтащил ее на шкуре к опушке осинника. Пусть застывает! Разворочал маленький стожок сена, прилег отдохнуть. Дрожь прошла. Стало неимоверно весело: фунтов пятьдесят чистого мяса у ног. Ладно получилось. С удовольствием втягивал он в легкие аромат крепкого самосада, перемешанного для приятного запаха с белым донником. Недалеко где-то выстрелили. Кукла настороженно заворчала. Но время шло, а выстрелов больше не было. Подогревало солнце. Клонило ко сну. Положив под голову дождевик, Гришка задремал.