Михаил Шушарин - Солдаты и пахари

Этой же ночью по всей ярмарке — на заботах, возах, на временно сколоченных из теса-однорезки прилавках и сарайчиках — кто-то расклеил листовки.

Такого в Родниках еще не видывали и не слыхивали. Против самого царя! Листовки! Они упали уряднику, писарю и старшине, как снег на голову. Кинулся урядник на площадь. А там ярмарка шумит. Кони ржут, безмены звенькают. Рядятся, бьются ладонями мужики. Пьяно. И еще эти чертовы ученики — ребятишки. Грамотеи треклятые! Вот один конопатый, с тонкой гусиной шеей, стоит среди мужиков и поет:

— Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Граждане! Царские палачи жестоко подавили революцию 1905 года. Они зверски расстреливают рабочих и крестьян, борющихся за свои права…

— Разойдись, сволочь! — рыкал урядник, летая по площади верхом. — Перестреляю гадов!

— Тьфу! — плевались мужики. — Какую ахинею написали в етих листовках. Слушать нечего. Крамола.

— Вот какую слободу дали анчихристам! Я бы этих самых листовочников в централ!

Но листовки подбирали. Кто тайком читал, кто знакомого или соседа просил:

— Ну-ка, о чем пишут? Прочитай, ты ведь маракуешь!

Пьяный Федотка Потапов встряхивал белыми кудрями, кричал во всю мощь:

— Ай-ай-ай! Царь-то, выходит, плут и разбойник!

Коротков полоснул его нагайкой: цевкой брызнула из носа кровь, красная бечева накосо опоясала лицо от виска до подбородка, и Федотка озверел:

— Ах ты, погана морда! Сукин ты сын! — кинулся на урядника. — Я ж тебя, гада хилого, задавлю!

Уволокли Федотку в каталажку. Напинали как следует. Повязали.

Писарь, псаломщик, дьякон и четверо понятых скоблили столбы, заборы, стены.

…С крутояра, за церковью, хорошо видать, как под обрывом растет родниковая наледь. Журчат радостно ключи, плещутся парные оконца, вода, сбегая к озеру, замирает от холода. Парни и девчата, свои и приезжие, смотрят под крутояр.

— Отсюда скатишься — богу душу отдашь!

— Богу душу отдать можно и на печке!

Гришка Самарин принес к толпе бутылку самогонки. Кончики ушей его были пунцовыми, сквозь корявины, казалось, вот-вот брызнет кровь: хлебнул, видно, вдосталь.

— На, пей! — совал он Макару посудину.

— Катись ты… Стой, а чем это у тебя бутылка-то заткнута?

— Гумажкой! Их кругом сегодня понабросано!

— Дура! — закипел Макарка. — Да тут вся твоя жизнь обсказана!

— Почитай, Макарша! — окружили его молодые и сразу притихли, приготовились.

Хрипло, еле сдерживая напиравших слушателей, Макар читал:

— «Они зверски расстреляли мирных рабочих на реке Лене в 1912 году и хотят заковать весь народ в кандалы. Не верьте царскому правительству!»

— Постой! Постой! Ты пореже читай!

— Ну-ка, повтори еще раз, как там говорится? «Не верьте царскому правительству!»

— Молчать! — на крутояре появился урядник. — Разойдись!

И сразу — к Макару:

— Где листовку взял?

— Гришка принес. Бутылка была заткнута.

— Кто дал право читать?

— Разве нельзя?

— А ну, марш за мной!

Ярмарка набирала силу. Толпился у балаганов народ. Гудели кабаки.

— Соединяйся! Эй, мужики, слышали?

— Хватит, пососали нашей кровушки!

А в писаревом кабинете шло дознание: спрашивали учительницу.

— Говорите откровенно, откуда листовки?

— Не знаю.

— Вы забыли, сударыня, кто вы и почему здесь?

— Нет. Не забыла. Но к этому делу я отношения не имею!

— Где находилась вчерашнюю ночь?

— Спала.

— Куда отлучалась в последнее время?

— Никуда. Нельзя отлучаться. Занятия в школе идут. Отец Афанасий это хорошо знает.

— До каких пор вы будете мутить народ?

Саня вышла из себя, рассердилась:

— В чем вы меня обвиняете? В крамоле? Как вам не стыдно?

Она расплакалась, выбежала, хлопнув дверью.

«Нет, вроде бы не она, — заключили присутствующие на допросе старшина, писарь и отец Афанасий. — Но кто же?»

За чтение крамольных листовок урядник арестовал только поселенца Макарку Тарасова. Хотя листовки читало все село. Учительница тяжко переживала этот арест. «Наши все хворают. Половина лежит в лазаретах! Беда! А Макар? Почему я не запретила ему идти на площадь? Где он сейчас?»

Слезы стояли на глазах, неожиданные, нечаянные.

Каждый день, с утра до вечера, помогает Поленька Самарина матери: и полы моет, и поросят кормит, и по воду бегает.

— Да отдохни ты маленечко, — ласково просила дочку Ефросинья Корниловна. — Будет тебе.

— Ничего, мама, я не устаю.

— Не устаешь, а бледнехонька. И глазки чо-то у тебя навроде горюн-травы стали!