Кирилл Шишов - Золотое сечение

Усмехнувшись, я вспомнил московские рестораны: стерляжью похлебку, пироги с вязигой, медовуху…

— А что, Олюша, пишут тебе из дома? — спросил я, пока мы выжидали заказанное из меню, напечатанного на прозрачной копировальной бумажке.

— Мама пишет: отец на заработках… — Ее худенькие бледные пальчики безотчетно перебирали блестящие холодные ножички и вилки, разложенные на льняной, давно не стиранной скатерти. Она поджимала под стул ноги, обутые в легкие туфельки на высоком каблуке. Туфли я уговорил ее надеть вместо меховых сапожек, измазанных в заводской глине и изгари от калильных печей.

— Ну вот кончишь, получишь диплом. Куда пойдешь, что делать будешь? — любопытствуя и чувствуя ее неловкость, продолжил я.

— Как все — пойду в проектировщики. Сами знаете — мне и о брате подумать надо…

Зазвучала музыка — первые аккорды ресторанного трио: пианист, гитарист и ударник уселись на свои места, прямо у подолов нарумяненных красавиц. В темном свитерочке, в короткой юбочке, открывавшей ее острые коленки, Оля казалась школьницей, и ее доверчивые глаза спокойно смотрели на меня.

— Мы сейчас потанцуем и сразу уйдем, — сказал я, и мне стало хорошо от ее взгляда. Я впервые обратил внимание на ее угловатые плечики, крохотные груди, обтянутые поношенной шерстью свитера, и с грустью представил, что, кроме расчетов, белого ватмана, логарифмической линейки, этой девушке предстоит узнать боль первой близости с кем-то неведомым мне… Каким-то окажется этот человек?..

— Я вам так благодарна, Андрей Викторович, — прошептала мне Оля, когда мы, дождавшись двух-трех танцующих пар, вышли к эстраде, и я, внутренне ликуя, что это был не шейк, почувствовал под правой ладонью ее узенькие лопатки…

— За что?

— За то, что вы меня выбрали… для диплома, — с паузой ответила она и покраснела.

Оля танцевала прекрасно, предугадывая каждое мое движение, и эта согласованность, мягкость ее танца были словно естественным выражением ее доверчивой души.

— Знаешь, Оля, вот чего не могу себе представить: как ты могла… тогда на отца?

Оркестрант закончил свое свербящее шелестение метелками по коже барабана и резко переключился на иной, вызывающий конвульсии, ритм. Все задергались в современном шлягерном танце… Оля отпрянула от меня и вдруг, изменившись лицом и в движениях, сказала совсем другим голосом:

— Так вы не верите, Андрей Викторович? Я ведь из кержацкого рода — бабка моя начетчицей была, в Сибири побывала за это…

Мне пришлось поневоле перестроиться, хотя и вовсе не хотелось вот так на отдалении вращать бедрами и перебрасываться фразами.

— Так уж кержачки все на мужиков с топорами и кидались? — усмехнулся я и решил подождать паузы, чтобы обрести ту, прежнюю, доверчивую девочку.

Но странно… Прежняя Оля не хотела возвращаться. Без перемен прозвучал один каталептический визг, потом другой. К толпе танцующих присоединялись, бестолково двигая стульями, изрядно выпившие командировочные, все в основном упитанные, холеные, с нависшими над ремнями брюк животами. Моя Оля попала в центр их внимания, и вот уже под одобрительные хлопки танцует вызывающий шейк или как он там называется, а меня досадно оттирают от нее плотные могучие спины, и я вижу лишь потные затылки разгулявшихся самцов.

Несколько секунд я стоял оторопело, досадуя на себя лишь за непривычку к подобным развлечениям. Но, увидев, как хищно блестят и подернулись поволокой чьи-то маслянистые глаза, я, не раздумывая, бросился в гущу танцующих…

Когда я взял Олю за руку и грубо дернул, она — ликующая, раскрасневшаяся, с растрепавшимися кудельками завивки — не сразу поняла, кто это так. Но, увидев мое перекошенное от гнева лицо, сразу сникла, опустила голову и дала покорно себя увести… «Старик, че не даешь девочке потанцевать? Папаша ты ей, что ли?..» — бурчали за моей спиной, но я, не разбирая дороги, шел к выходу…

В Москве, сразу после приезда из Еревана, у нас родилась дочь. Родилась семимесячной. У Ольги после той страшной ночи начались головные боли, она стала нервной, и, конечно, это сказалось на ребенке. Я чувствовал себя виноватым, хотя и не набивался на ту злополучную поездку в Армению. Беготня за продуктами, на молочную кухню (у Ольги сразу пропало молоко), угрюмая обстановка в крохотной комнатушке общежития, где я в одиночестве проводил ночи, ибо Ольга с ребенком осталась у родителей — все это замотало меня.

Переезжать к ней в проходную комнату, где ежеминутно шла возня возле коляски дочери, где на кухне висели пеленки и распашонки, грелась вода для купания и стояла напряженная атмосфера молчаливых упреков, было свыше моих сил. Я бросил свои научные занятия, денег у меня не оставалось, ибо всю стипендию я отдал Ольге, и пошел работать по ночам на вокзале.