Иван Машуков - Трудный переход

— Не во-время пришли. Уходите!

— Не во-время! А когда же будет во-время? Мужичьё! Собрать бы их да выдать плетей. А деревни запалить! — ругался, бредя по снегу, Елизар Косых.

Высокий, сухощавый, с крупными рябинами на лице, с прямой спиной и развёрнутыми плечами, он был типичным кадровым офицером-строевиком. Что-то калмыковатое было в его острых скулах и в разрезе синих недобрых глаз. Его легко можно было представить гарцующим на коне, с плёткой, надетой на руку; с плёткой, которой он, слезши с коня, пощёлкивает по блестящему голенищу сапога.

Сейчас он был в серой обтрёпанной шинели, но всё равно оставалось в нём ещё своеобразное армейское щегольство. Он и шапку нёс на голове чуть набок, и шаг его был твёрже, чем у других. Заросшее рыжей щетиной лицо обострилось, рябины на нём стали заметнее. Сейчас оно дышало ненавистью.

— Запалить! Выпороть! — повторял он.

"Ишь-ты… запальщик!" — косился в его сторону широколицый сибирский мужик Селиверст Карманов. Эти разговоры ему не нравились. Селиверст до сих пор был глубоко убеждён, что "мужик поднимется". С этой мыслью он пробрался из Сибири на Дальний Восток, а потом и за границу. Селиверст был одержим идеей восстания. Сперва он думал, что достаточно поднести спичку, чтобы вспыхнул пожар. Теперь он этого не думает: дело оказалось гораздо сложнее, чем он предполагал. Но всё равно ещё не всё потеряно…

Много воды утекло с тех пор, как Селиверст Карманов подстраивал в своей деревне Крутихе убийство советского активиста Дмитрия Петровича Мотылькова. В его собственной жизни этот факт оказался резкой гранью, вехой, отмечающей то, что было до этого и что стало с ним после.

До этого Селиверст Карманов мог ещё думать, что всё как-нибудь образуется, уладится. Главным для него тогда было — выжить при новых порядках, сохранить своё хозяйство, своё нажитое правдами и неправдами добро. Ни о какой высокой политике он тогда не думал, а на всё, что происходило вокруг, смотрел с позиции того, выгодно это ему или невыгодно.

В девятнадцатом году Селиверст Карманов явился в партизанский отряд ни раньше, ни позже, а как раз в тот момент, когда колчаковцы из Сибири уже побежали. Другие крутихинские партизаны, как, например, Григорий Сапожков, Николай Парфёнов, Ларион Веретенников, участвовали в боевых операциях против белых войск и впоследствии дошли с Красной Армией из Сибири вплоть до Тихого океана. Селивёрсту это было ни к чему. Он отстал от партизан и занялся мародёрством. Колчаковцы бежали, а Селиверст подбирал то, что они бросали, только и всего. И в этом он не видел ничего особенного. Если бы, часом, побежали красные — Селиверст стал бы подбирать также и за ними и грабить их. Ему было решительно всё равно, кого обирать и на чьей беде наживаться. Позже, когда советская власть окончательно утвердилась, Селивёрсту многое не нравилось. Но то, что поощряется общий подъём хозяйства в деревне, что можно выдвинуться в "культурные хозяева", — это его на первых порах привлекало.

Потом он понял, что ошибся.

И как только он это понял, мстительная злоба тяжело колыхнулась в его тёмной душе. Тогда же он позвал Генку Волкова и сказал ему, что надо "попугать" Мотылькова.

Но парень и сам струсил. Селиверст его успокаивал. "Убивать не нужно, а так просто стрельнуть, но чтобы Мотыльков помнил", — говорил он.

В Мотылькове для него соединялось всё, что было ему ненавистно. Возможно, сначала он думал именно о том, чтобы попугать Мотылькова и как бы предупредить всех других активистов: осторожнее играйте с огнём! Но постепенно мысль об убийстве Мотылькова стала само собой разумеющейся, он привык к ней. Селиверст думал — этим убийством он заявит о себе: "Вот я, Селиверст Карманов, не побоялся это сделать, делайте и вы". Он был уверен, что найдутся в Крутихе люди, которые за ним пойдут.

И опять он ошибся.

За ним никто не пошёл.

Селиверст Карманов дал Генке Волкову свою бердану и строго приказал ему: "Иди стреляй. Да смотри: если сдрейфишь — поплатишься своей головой".

Парень покорно взял бердану и ушёл. Потом Селиверст узнал через Никулу Третьякова, что Генка бердану забросил и убежал в Кочкино.

Тогда пришлось самому…

Его судили, приговорили к высылке на север, а он сумел уйти на юг…

Путаными путями колесила его жизнь после убийства Мотылькова до сей поры. Мстительная злоба вела его всё дальше и дальше по пути открытой борьбы с тем новым, что совершалось на родине. Да и была ли у него сейчас родина?