Михаил Аношкин - Человек ищет счастья

И так мне захотелось взглянуть на того солдата, будто не посмотрю если, то еще хуже мне будет. И встретиться боюсь.

Попросила все-таки. Командир согласился, показалось мне, что он как будто ждал этой просьбы.

Ну, ввели Воробьева, убийцу моего сына. Роста небольшого, чуточку ниже Сережи, белокурый такой, глаза синие, смутные какие-то. Сережа у меня был чернявый, вот как я сама, и кареглазый. У дверей часовой застыл с автоматом. Взглянула я на Воробьева, а он на меня. Что-то шевельнулось во мне такое горькое, а злости на этого парня ни капельки нет. Разум противится — ведь сына он отнял у тебя, этот Воробьев. А сердце не слушается, сердце от жалости к этому парню сжимается. Не выдержал он моего взгляда, отвернулся, уткнулся в стенку и заплакал навзрыд. Командир как крикнет:

— Хватит истерики, Воробьев! Стыдитесь! — и приказал автоматчику увести его.

Воробьев сгорбился, поплелся к двери. Остановился: что-то, видно, хотел мне сказать, но не насмелился. Увели его.

Боже мой! У Воробьева ведь тоже есть мать. Она, наверно, еще ничего не знает, ждет от сына вестей, как я ждала от своего Сережи. И вдруг…

Страшно матери получить от сына плохую весть, ох, как страшно и бесприютно… Мне ли этого не знать?

— Нет, нет! — Это я уже вслух проговорила. Командир спросил:

— Вы что-то сказали? — Ничего… ничего… Сережи больше нет. Никто не вернет его мне. Никто!

— Успокойтесь, мамаша.

Командир дал мне воды. Попила. Голова раскалывалась на части. Ладонями сжала виски.

— Нет, я ничего не имею против этого парня, товарищ начальник. Нет у меня ненависти к нему. Не могу я против своей совести идти. Отпустите его, не терзайте сердце еще одной матери. Я его прощаю.

— Не имею права…

— Что же ждет его?

— Трибунал.

— Но послушайте… я же мать. Послушайте меня… Сережа мой — кровь от крови… Своей грудью его вскормила, вот этими руками вынянчила, этими глазами оплакала его. Так неужели я не имею права быть самым главным судьей тому, кто лишил его жизни, жизни, которую я дала своему сыну? Послушайте меня. Мне тяжело, вы не представляете, как мне тяжело, но не делайте меня еще несчастнее, прошу вас, умоляю. Он же не преступник, я видела, он не преступник, поверьте сердцу матери. Я прощаю его, простите и вы. Я знаю, наши законы справедливые, они не дадут меня в обиду, они покарают всякого, кто причинит мне горе. Но этот парень не преступник, нет. Я сама буду на суде его заступником.

Я уже не помню, что еще говорила тогда командиру.

…Три года прошло с тех пор.

Воробьев как-то приезжал к нам, вместе с матерью. Совсем она старушка. Двух старших сыновей потеряла в войну. Этот последний. Поплакали мы с нею. Что же еще? Сердце матери всегда найдет верную дорогу к другому материнскому сердцу.

А жить надо. Не все в жизни сделано. Вот у Веруньки скоро ребенок будет, внучонок мне. Опять хлопот прибавится. Не встречала еще такой бабушки, которая бы не сделалась нянькой. В этом деле учить меня не надо, хотя я и молодая бабушка. Как-нибудь вынянчу и увижу еще внуков взрослых. А что седины в волосах много, в конце концов, не в седине дело. Лишь бы душой не стареть, не забывать, что на свете горе и радость рядом живут. Вот и думаю: надо нам всем стараться, чтоб радость зашибла горе. Иначе для чего жить на свете?

Она смахнула платком набежавшую слезу, поднялась, улыбнувшись грустно:

— Извините, но мне, пожалуй, пора. Спасибо за внимание. Уж если что не так сказала… — она развела руками и стала прощаться.

Ночью я долго не мог заснуть. Бесхитростный рассказ матери потряс меня до глубины души. И было как-то особенно тепло от того, что рядом с тобой живут такие чудесные люди.

Вахтомов вывалился из кабины полуторки в тот момент, когда «Юнкерс» уже пикировал. Лейтенант скатился в кювет и лег на спину, заложив руки за голову. Так удобнее, чем лежать вниз лицом. Небо голубое, призывное — лето в разгаре. А в небе — стервятник, злобный, сеющий смерть. Вот от него оторвались черные точки и с бешеным воем понеслись вниз. «Не попадешь! Черта с два!» — с яростью думал Вахтомов. Взъерошили землю взрывы, грохотом отдались в ушах. Шлепнулись по кромке кювета комья земли, рассыпались сухой пылью.