Николай Глебов - В степях Зауралья. Книга вторая

— Салем, — приветствовал тот по-казахски.

Одежда Умара была местами перепачкана мукой, широкое скуластое лицо сияло от радости.

— Похоже смолол? — спросил дед.

— Да, теперь аул ехать можно. Мука есть, насыбай [6] Насыбай — жевательный табак. есть… — вынув небольшую склянку с табаком, предложил Черноскутову:

— Маленько жуем?

Дед взял щепоть и заложил за щеку.

— Твоя дочка шибко хороший. — Умар кивнул в сторону Устиньи, — настоящий джигит. Ей бы шокпар [7] Шокпар — дубинка с утолщением на конце, оружие рукопашного боя. в руки и на коня!

Устинья улыбнулась: похвала Умара была приятна.

— Боевая баба… На ногу ей не наступишь, — ухмыльнулся Черноскутов.

Умар перетащил к возу Устиньи кипящий чайник. Подошли еще двое казахов и сосновский мужик, смоловший хлеб раньше Силы Ведерникова.

— Чай мало-мало пьем, потом домой едем. — Расставляя чашки на подостланном Устиньей полотенце, заговорил оживленно Умар. — Шибко хорошо сказал твой дочка, — повернулся он к деду. — Когда всем аулом бросим мельница, хозяин плохо.

— Недолго он тут хозяйничать будет! — сосновец оглянулся.

Убедившись, что лишних людей нет, продолжал вполголоса:

— Наши, слышь ты, Уфу уже заняли… К Челябе подходят. Скоро крышка белякам будет…

— У нас батыр Амангельды Иманов в Тургае голову клал… — вздохнул Умар. — Бекмурза Яманбаев хозяином в степи стал.

— Ничего, скоро ему каюк будет, — произнес, сосновец.

— Вот это ладно. Мы маленько помогаем, приезжай к нам в аул — соил [8] Соил — длинный шест с петлей для поимки лошадей, также служит оружием. дадим, ружье дадим, вместе партизан пойдем, — обратился Умар к Устинье.

— Хорошо, будет время — приеду, — весело пообещала она. — Подготовь соил подлиннее, хозяина мельницы арканить будем.

— Ладно, ладно, — закивал Умар головой. — Колчак с Бекмурзой на аркане тащим, потом оба собакам бросам, — жестко сказал он и стукнул деревянной чашкой о землю. — Твой хорошо сказал: казахский бедняк, русский мужик, безлошадный казак, зачем драка? Хозяин нада драка, нам не нада, — заговорил он быстро и, поднявшись, подал руку Устинье. — Приезжай в гости. Шестой аул живем. Спроси Умара. И твоя приезжай, баран колем, бесбармак едим, — казах крепко потряс руку сосновца и Черноскутова и зашагал к своему возу.

Наступил вечер. Над степью пронесся протяжный мельничный гудок и низкой октавой замер за Тоболом. Облака, одетые в пурпур заката, медленно плыли над равниной, и за ними, как бы боясь отстать, катились по земле сумрачные тени. Лагерь помольцев постепенно затихал. Возле возов кое-где зажглись костры.

Поужинав, Устинья взяла узду и пошла разыскивать лошадь. Черноскутов остался возле мешков.

— Увидишь моего коня, подгони ближе! — крикнул он женщине и, привалившись к возу, задремал.

Из-за Тобола поднималась луна. Устинья прошла тальник и вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка. Вскоре она исчезла за изгибом реки. Издалека послышалась песня рыбака:

Устинье стало грустно. «Скорее бы уехать в станицу. А потом в Марамыш», — подумала она и направилась вдоль берега, отдаляясь от мельницы. Послышались чьи-то поспешные шаги, треск старого валежника. Из кустов тальника, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. На пути к мельнице стоит Сергей и, как показалось Устинье, дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, Сергей стоял молчаливо, не спуская мрачных глаз с женщины.

— Приятная встреча, — произнес он сумрачно и, криво улыбнувшись, шагнул к Устинье.

— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь. — А то брошусь в реку! — женщина повернулась к обрыву.

— Боишься, не люб стал тебе? А я вот… — Сергей выдержал паузу и, как бы собираясь с мыслями, провел рукой по лбу, — забыть тебя не могу… — закончил он глухо и опустил голову.

— А кто в этом виноват, не ты ли? — стараясь говорить спокойно, ответила Устинья.

— Может быть, и я, а может быть, и нет. Ты ведь в душу мою не заглядывала…

— А ты, а ты? — Устинья сделала шаг к Сергею: — Ты заглянул в мою душу, когда венчался с постылой? Не ты ли растоптал мою девичью любовь? Видно, богатство дороже моих горьких слез? Знал ли ты, что я, бесталанная, в сырую землю хотела лечь, да нашелся человек, образумил. Нет, Сергей Никитич, разная у нас любовь, разные дороги!