Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

— Ну, не говори, — возражала ему старушка. — Теперь все так дорого, и мука и мануфактура. Ну, поцелуй его, доченька, да скажи спасибо.

Варя полушутливо подошла к опешившему Щеткину. Сказала ему спасибо, порывисто обняла его и поцеловала в губы. Щеткин закраснелся, а девушка выбежала из комнаты.

На своем веку Щеткину довелось любить многих женщин. Но это были женщины другого сорта, не оставлявшие в нем ничего, кроме пустоты и озлобленной желчи. Теперь же он любил по-новому, как нечто дорогое, заветное, и любя, облагораживался сам. Казалось ему временами, что от Вари исходили странные, теплые, сияющие лучи, и под воздействием их таинственных свойств испарялась, как дым на ветру, многолетняя сырость и ржавчина человекобоязни, ненависти, желчи, огрубелости.

Пока он не помышлял ни о чем, гнал от себя, как злого врага, желание ее тела, но оно являлось чем дальше, тем чаще во сне и наяву, когда он видел мельком то обнаженное, облачное плечо ее, то гладкую, точно отполированную кожу ног.

В этот вечер, придя домой, Щеткин умылся и по обыкновению сел обедать. Вари не было дома. Она работала в полуденной смене. Старушка быстро накрыла на стол, налила миску горячих щей, уселась сама напротив, облокотив седую голову свою на руки, и точно изучала подвижное лицо Петра.

Снизу, со двора; в раскрытое окно комнаты послышалось фырканье мотора.

— Батюшки, в кои века-то! Никак антонабиль, — всплеснула руками женщина. Подбежала к окну.

— Так и есть. Антонабиль. Кому же это? Идут в наш корпус.

Щеткин, не отрываясь от еды, рассеянно слушал ее слова, обдумывая завтрашний рабочий день.

В дверь постучались.

— Господи, владычица, — испуганно перекрестилась старушка. — Никак к нам. Кого бог несет?

— Войдите, — приглашающе крикнул Щеткин.

Дверь раскрылась. В комнату вошел Кворцов и человек в очках, в бородке, энергичный и строгий.

— Вот и товарищ Щеткин, о котором я говорил вам, — сказал Кворцов: — очень подходящий для нашего предприятия человек.

— Хорошо, — по-ораторски, звонко сказал человек в очках. — Вы кушайте, товарищ Щеткин, а я тем временем расскажу, в чем дело.

— Нет, спасибо… Я сыт, — смущенно забормотал Щеткин, видя перед собой одного из вождей революции.

— Тогда слушайте. Сегодня мы высылаем три состава красногвардейцев и рабочих на юг. Был выделен комиссар, но он внезапно серьезно заболел. Вместо него мы решили назначить вас. Согласны?

— А как же, — чуть было не козырнул в ответ Щеткин. Но вспомнив, что он без головного убора, на полпути опустил руку.

— Видите ли, товарищ Щеткин, Москва и Питер нуждаются в хлебе насущном. Нужно как можно скорее доставить его с Украины и Дона, где он заготовлен. Белые банды мешают. Нужно их разгромить. Хлеб необходимо во что бы то ни стало перебросить в столицы. В этом вся ваша задача.

— Хорошо, товарищ комиссар!

— Выехать нужно сегодня в ночь. Успеете?

— Да. Еще бы.

— Документы, маршрут и прочее получите на Курском вокзале от моего заместителя. Он вам все остальное объяснит. При отправлении эшелонов будут присутствовать я или товарищ Кворцов. Вот и все. Ну, мы поехали. Спешим на заседание. До свидания, товарищ. Желаю честно и успешно выполнить возложенный на вас ответственный революционный долг.

Гости, попрощавшись, ушли, а Щеткин все еще продолжал стоять с вытянутой вперед рукой, застывшей так после рукопожатия. Наконец он встряхнулся.

— Вот, мать, уезжаю я.

— Куда несет нелегкая?

— На фронт еду. Сражаться за революцию.

— Не сидится дома. Все хронты да хронты. Господи, да когда ж конец?

— Только начали, маменька.

— На-ча-ли. И-и-и, — вдруг заголосила старушка. — И-и-и-и…

— Чего плачешь, мать?

— И… Жалко тебя, небось. Как родной ведь. Не езжай, Петрушка, родимец ты этакий, и — и-и.

— Ну, вот и не езжай, когда долг и… тоже скажешь, мать. Ну, не реви.

Но женщина плакала уже навзрыд, с причитаниями и оханьем.

— Ох! И-и-и-и… Милый мой. Да куда же ты уезжаешь, на кого нас бросаешь? И-и-и-и… Ах! Варюшка-то, поди, убиваться будет… Леший бесчувственный. Ах, ты ж… И-и-и-и…

— Ну-у… — только махнул рукой Щеткин и отошел к окну.

Но на душе у него стало слякотно и сыро, как в сумерки после дождя на снегу.

«И верно. Эх, жалко Варю, — думал он. — Ведь люблю я ее, да. А тут может никогда не увидимся».

Загрустив, Щеткин присел у окна, чувствуя томление и горечь в груди.

«Нет, не видать нам с ней счастья. Ну, да ничего — революция важней… И Варя бы то же сказала».