Лев Якименко - Судьба Алексея Ялового

— Ограбили! — взревел возвратившийся старшина. Он рылся в мешке, копался в изголовье. — Все забрали! Га-а-ады! — завопил. В руках у него оказалась граната. — Подорву всех! Верните добром!

Он крутился на месте, страшный в одичавшей пьяной злобе, размахивал гранатой в поднятой руке. Кто-то поощряюще загоготал:

— Давай рви! Всех к такой матери!

Девка, сидевшая напротив Ялового, пронзительно взвизгнув, полезла под полку.

Так же внезапно, как и исчез, появился «матрос». Возле него сразу же сгрудились, окружили старшину. О чем был разговор — не понять, но старшина отдал гранату «матросу», пьяно икая, плакал, обвинял «сволочей»… Оказалось, старшина из отпуска вез бидон с самогоном — «сперли»; «увели» и хромовые заготовки на сапоги — вез кому-то из начальства в подарок, прогулял дома лишнее старшина, надо было задабривать.

«Матрос» похлопывал старшину по спине, убеждал в чем-то. По его знаку притащили бидон. Старшина схватил бидон, прижал к груди, испуганно потряс им:

— Тут же на донышке! Выпили все!

На одной из станций во время остановки возле вагона взвихрилась короткая перестрелка. Звон разбитого стекла, бег по крыше, выкрики: «Стой! Стой!» Автоматная очередь. Глухие пистолетные выстрелы. За кем-то гнались, кого-то поймали.

Не раз Яловому вспоминался за эту дорогу древний миф о Кроносе — пожирателе своих детей — и Зевсе, низвергшем отца своего — Кроноса. Не Кронос ли это, подумал Яловой, не время ли воплотилось в облике древнего бога? Суровое и безжалостное ко всему живому. Только идея бессмертия могла противостоять всепожирающему бегу времени. Подчинить время можно, только утверждая себя в вечности. Люди, отчуждая свои надежды, воплотили идею бессмертия в богах. Христианство обещало бессмертие для души каждого, обретшего истину…

Есть ли разум и порядок, стремление к вечности высшим воплощением человеческой сути или в нем, в человеке, таится первозданное, та бушующая стихия, которая не хочет знать никаких запретов и ограничений?

Как ни были жестоки военные законы, чем жесточе они были, чем более непрочным было человеческое бытие, тем чаще находило для себя выход хаотически-бесформенное, разгульное «однова живем!..».

Стихия, поглощающая время. И так могло оборачиваться.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

Тревожные крики паровоза в ночи. Дробный перестук колес на стрелках. А за окном тянулись бескрайние поля России, темнели на пригорках обескровленные деревни, наплывали бессонные огни городов.

Вагон потряхивало, мотало. Он лязгал и скрипел. Все поизносилось за эти годы: и железнодорожные пути, и вагоны. Люди…

Яловой лежал, сжавшись на полке. И только теперь, в этом мотающемся на рельсах вагоне, едва освещенном слабым накалом в верхних лампочках, с такими странными по бывшему мирному времени пассажирами, в этом плохо топленном вагоне он начинал понимать, как трудно будет в о з в р а щ е н и е.

Со студенческих лет, с той наивной и жестковатой поры, когда все судится и осуждается с безграничной уверенностью в своей правоте, ему казались свято неприкосновенными строки Блока: «Сотри случайные черты, и ты увидишь — мир прекрасен!»

Ему тогда казалось, что он понимает смысл этих слов. Жизнь прекрасна в своем отвлечении от будничности, повседневности, в постоянном стремлении к лучшему, высокому. Она прекрасна своим будущим.

В поезде, который вез его из госпиталя, вез с войны, он повторил про себя памятные блоковские строки. И горько усмехнулся. Здесь все было случайным. И все было жизнью.

Значит, что же, прекрасное — в будущем! В сознании цели. Пусть так. А что же тогда каждодневное? «Стереть случайные черты»! Нет. Полнота жизни и в повседневности. Но принимать все так, как оно есть, — значит приспосабливаться к тому, что есть. У каждого должна быть цель. Пусть она больше твоих возможностей, но в цели должна быть радость. Самоотдача. Устремленность к вечным ценностям.

Где-то здесь, казалось, была разгадка. И он уже догадывался, что никогда не узнает, в чем же тайна жизни.

Во время короткой остановки в вагон внесли на носилках нового пассажира. Рядом с носилками шла девушка в сером пуховом платке, в рыжем пальто с мерлушковым воротником. Она сноровисто расстелила тонкий матрас, простыню, бросила подушку и, когда его уложили, прикрыла одеялом.

Их шумно провожали. Врачи, сестры, судя по халатам, которые выглядывали из-под шинелей, пальто. Совали свертки. В бутылке — пучок вербы с набрякшими почками.