Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

— Совесть и честь? Не фюрер ли советовал нам отбросить эти химеры, Шмидт?

— Это было сказано в запальчивости.

Генерал-полковник, тяжело дыша, опустился на койку.

— Хорошо, — сказал он вдруг ослабевшим голосом. — Я знаю, как поступить согласно со своей совестью, долгом и честью. Их дал мне бог, они вложены в меня матерью и отцом, их развивали мои учителя. Я не считаю нравственность химерой. Идите, Шмидт, я хочу поспать. Адам, вызовите ко мне коменданта города и передайте верховному главнокомандующему: мы не нуждаемся в приказах стоять насмерть, и без того мы на краю могилы. Нам нужна еда, медикаменты, одежда, снаряды и бензин.

Хайн, слушавший в своей клетушке разговор командующего, адъютанта и начальника штаба, улучив минуту молчания, выскользнул в коридор.

Эберт покуривал, прислонившись спиной к пианино.

— Отдыхаем, толстячок? — спросил Хайн.

— Генерал Роске не любит, когда курят в его комнатах. Он не выносит табачного дыма.

— Скажи-ка, неженка! — Хайн рассмеялся.

— А сам, между прочим, не выпускает изо рта сигареты, — продолжает Эберт. — Что делать — они начальники, мы подчиненные.

— Мы все подчиненные фюрера, — важно сказал Хайн.

— Да, да, вон и Роске теперь болтает, что, если бы он не всегда подчинялся приказам фюрера и был бы поумнее, не произошло бы того, что случилось.

— Мои тоже в последнее время разглагольствуют на эту тему. Соберутся вдвоем с Адамом и начинают, и начинают. — Хайн присел на корточки, попросил у Эберта покурить. — А уж когда приходит генерал Зейдлиц, тут спорам конца нет!

Эберт отдал Хайну недокуренную сигарету, смачно сплюнул, помолчал, потом сказал:

— Я в детстве был чертовски ленивым парнем. Ох и попадало же мне от отца и матери! А я на чем свет стоит поносил проклятых учителей. Они вечно спрашивали как раз то, что я не зазубрил, или задавали уроки, которые мне было не под силу учить. Я делал им такие пакости, что весь класс, бывало, потешался. Только спустя время я понял, что учителя, конечно, были плохие, но не лучше их был и я. Учился бы как следует, был бы не ефрейтором, а генералом.

— Вполне возможно, — согласился Хайн. — Ты умный. А учителя, ты верно сказал, все подряд дрянь. Знаю по собственному опыту.

— Тоже все сваливал на учителей?

— А как же!

— Скажу откровенно, Хайн, мне до смерти опротивели рассуждения Роске насчет фюрера и рейхсмаршала Геринга. Они, видишь ли, виноваты, что мы проигрываем войну. Хо-хо! Уж если быть до конца честным, мы потому проигрываем войну, что ее выигрывают русские. Я говорил тебе утром: то мы колотили их, теперь они колотят нас.

— Ну, мы — это еще не вся армия, — неуверенно сказал Хайн.

— А сражение под Москвой? Ты что думаешь, мы потому не взяли Москву, что начались дикие морозы, как болтали у нас в штабах? Пошевели мозгами, дурень.

— Я не понимаю, — угрюмо отозвался Хайн.

— Оно и видно, что ты остолоп, — вдруг рассердился Эберт. — Оттого не взяли, что русские оказались сильнее нас.

— И откуда только у них взялась такая сила? — помолчав, спросил Хайн.

— Черт их знает! — Эберт почесал живот. — Роятся, словно пчелы. Народу у них пропасть. — Он зевнул. — Наши бахвалились по радио и в газетах, будто истребили всю русскую армию. Чуть ли не за два миллиона перевалило. Если бы так было, кому же драться? А они дерутся, дерутся и дерутся. И гонят наших. Вот они-то и виноваты в наших дрянных делах.

— Я читал, будто им очень плохо жилось при большевиках, — заметил Хайн. — Непонятно, почему они так стоят за них?

— Тут дело, должно быть, не только в большевиках, Хайн. Видно, они хотят жить, как жили, и не желают жить, как хотели бы мы. Я читал их листовки. Конечно, там полно всякой ерунды, но главное, что там написано, правильно. Мы, мол, воюем за свободу родной земли и до тех пор будем воевать, пока не выгоним ко всем чертям последнего немца. А кому не дорога родная земля, сообрази? Вот мы любим Германию. Почему бы русским не любить Россию?

— Н-да, — выдавил Хайн. — Мастер ты соображать.

— Потому что понял в свое время — учителя ни при чем. Надо и самому иметь голову на плечах.

— Не во всякую голову все влезает, — пробубнил Хайн.

— Мне до чертиков смешно, — вытащив тощую пачку сигарет и снова спрятав ее, заговорил Эберт, — когда наши генералы и полковники разоряются насчет верховного главнокомандования. И там у них ошибка, и тут просчет, и там не учли, и тут недомыслили… Ну словно малые дети, Хайн, ей-богу, словно малые дети. Хотелось бы мне спросить их: господа генералы и полковники, где вы были раньше? Почему только сейчас вы начали валить на фюрера и третье, и десятое? Фюрер очень нравился им, когда побеждал, откармливая их на убой, и увешивал орденами. И вдруг, когда пришлось жрать конину, разонравился? Скажу по секрету, Роске и все полковники перестали носить ордена. Оно и дельно: каждый дурак поймет, чем больше у тебя орденов, тем, значит, больше ты воевал и топил людей в крови. И становись к стенке. Хвали бога, Хайн, что у нас ни орденов, ни знаков отличий.