Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

Они долго и молча курили. Невесело было Хайну думать, что и он может украсить еще одной зарубкой винтовку русского снайпера.

— Так-то, Хайн! — заговорил Эберт. — Но что делать? Наше с тобой дело маленькое — выжить.

— Это самое главное, — авторитетно подтвердил Хайн и вдруг сорвался с места. — Командующий приказал вызвать Шмидта, а я болтаю тут с тобой, толстяк! — Он снова ткнул Эберта в живот и замаршировал по коридору.

— Стой! — окликнул его Эберт. — Ты не слышал, не дадут ли нам что-нибудь добавочное из жратвы ради Нового года?

— Да, есть приказ: двадцать граммов конской колбасы и две сигареты каждому солдату.

— Чтоб вы пропали! — выругался Эберт.

«Уж я — то не пропаду! — Хайн подмигнул самому себе. — Уж мне-то сегодня перепадет кое-что добавочное. Дома этот день отметят картофельной шелухой, жаренной на прогорклом маргарине, а у меня гусь, хе-хе, целый, огромный гусь! Вот бы позавидовали Эльза и Анна, узнав, каким сокровищем я обладаю!»

Облизываясь, Хайн открыл ту самую дверь, из которой вышел минут пятнадцать назад, — время достаточное для того, чтобы сбегать в соседний подвал, где прямо на полу, на полусгнившей соломе и на окровавленных рогожах лежали раненые — сотни три, если не больше. Хайн был там на днях с генерал-полковником — тот раздавал раненым ордена. Хайна чуть не стошнило при виде крови и гноя. Нет уж, больше он туда не покажет носа! Отдать этим подыхающим гуся? Как бы не так!

Хайн вошел в комнату, называемую приемной, с таким же квадратным окном, забранным решеткой, с теми же голыми стенами, подтеками и изморозью в углах, что и в комнате командующего армией. Только вместо стола у окна стояла ученическая парта, обыкновенная парта, с сиденьем, до блеска натертым штанами тех, кто занимался за ней.

Как-то от безделья Хайн попытался разобрать слова, вырезанные перочинным ножом на поверхности парты. Особенно его заинтересовала таинственная формула «Катя + Ваня = любовь». Хайн так и не понял, что это такое. Не понял и других загадочных знаков и изречений. Русский язык чертовски трудный, понять его невозможно. Да, непонятные, загадочные и сложные эти русские.

Налево — комната командующего армией, направо — начальника армейского штаба Шмидта. Хайн осторожно постучал в правую дверь.

— Да! — раздался резкий голос.

Хайн вошел и стал навытяжку.

В обшарпанном кресле сидел генерал-лейтенант Шмидт, пожилой человек, с холеным лицом, подтянутый, тщательно выбритый, одетый словно с иголочки. Он курил скверную эрзац-сигару, распространявшую вонь.

— Ну что? — спросил Шмидт, неприязненно взглянув на Хайна: он еще не простил ему историю с той девчонкой из Ганновера.

— Господин командующий просит вас к себе, господин генерал-лейтенант.

— Сообщи господину генерал-полковнику, что я буду через двенадцать минут. Мне должны передать важное сообщение из ставки верховного главнокомандования.

— Слушаюсь.

— Скажи, Хайн, командующий уже завтракал?

— Никак нет. Он съел маленький ломтик гусятины.

— Значит, на обед у нас будет гусь? Славно, славно! — Шмидт проглотил слюну. Хайн заметил это.

— Никак нет, — злорадствуя, отчеканил Хайн. — Господин генерал-полковник приказал отдать гуся тяжелораненым. И я отнес его им.

— Идеализм, этот вечный идеализм, — пробормотал Шмидт.

— Мне можно идти? — осведомился Хайн, радуясь, что ни единого кусочка гусятины не перепадет Шмидту.

— Иди.

Хайн сделал отчетливый полуоборот и уже открывал дверь, когда услышал голос Шмидта:

— Что ты делал в заколоченной уборной, Хайн?

Хайн почувствовал, как кровь залила лицо. Уличить его во лжи ничего не стоило — в таких случаях он краснел до ушей.

— Я не понял вас, господин генерал-лейтенант. — Хайн повернулся к Шмидту.

— Меня отлично поняла твоя покрасневшая до корней волос физиономия, Хайн.

— Я… я оправлялся, господин генерал-лейтенант.

— Вот как? Несмотря на строжайший запрет?

— Я спешил из госпиталя к вам и…

…и все мы должны наслаждаться тем букетом запахов, которыми ты одарил нас в канун Нового года? Не так ли, Хайн?

«Слава богу, про гуся не знает!» — мелькнула мысль у Хайна.

— Я исправлю свою вину, — пролепетал он.

— Да, Хайн, ты соберешь то, что оставил в уборной, выйдешь во двор и сделаешь со своим добром, которым набит не только твой живот, но и голова, что тебе заблагорассудится.