Сергей Черепанов - Утро нового года

— Кирпичи.

— Именно! В техникуме тебя теориями начиняли, а здесь нам не до теорий. Сразу запрягаться придется. И вкалывать!

Однако никакой должности не предложил: фамилия Чиликиных его явно насторожила.

— Для начала побудь сейчас на оперативке, — он кивнул на стул у окна. — Приглядывайся, приноравливайся, дурных примеров не перенимай…

«Ну, господи, благослови, — озорно подумал Корней, усаживаясь на отведенное место. — Крещение принял. Что дальше будет?»

Первое впечатление от встречи с директором завода получилось раздвоенное. После разговора с вахтером Подпругиным Корней представлял себе Богданенко более важным, более самоуверенным, а не таким, с какой-то, пожалуй, тревогой в глазах, с взъерошенными, плохо прибранными седеющими волосами, чуть-чуть понурого. Впрочем, высокий, поджарый и жилистый, Богданенко выглядел очень и очень внушительно. И голос внушительный. И ступает по полу твердо. Возле переносицы четкая морщина. По-видимому, именно эта морщина и придает его лицу неподступность, недружелюбие.

«А вообще, силен! — закончив оценку, одобрительно сказал сам себе Корней. — Не зря мать его опасается и делает к нему заход с черного хода. Через Артынова».

Вскоре кабинет заполнился, участники совещания переступали порог, не торопясь, уважительно переговаривались вполголоса, не брякали, передвигая стулья.

Но между собой, поскольку все были местными жителями, старожилами Косогорья, не стеснялись. Внимательно прислушавшись, можно было уловить и соленую шутку, и острое слово, и едкое замечание.

Издавна было затвержено неписанное правило: «На хвост соли насыплют — не куксись, потому как без соли даже куска хлеба не съешь!»

Сам Корней этого правила не любил и не желал его признавать, хотя только по нему и соизмерял земляков.

Семен Семенович, например, расположился почти вплотную к директорскому столу и сразу же принялся накручивать на палец усы.

«Как петух перед боем клюв чистит, — подумал о нем Корней, — а виду не подает!»

Рядом с Семеном Семеновичем присел на стул Яков Кравчун, затем Матвеев, по-прежнему, не глядя на духоту, застегнутый на все пуговицы. Выложил Матвеев на стол блокнот и авторучку, оперся локтями о край стола.

Яков его подтолкнул:

— Сразу на обе стороны писать начнешь — в дебет и кредит? Или стенограмму?

Иван Захарович Шерстнев притулился в углу, позади всех, а начальник формовки Козлов ему сказал:

— Что ж ты, Иван Захарович, как-то на усторонье живешь? Не с руки! Перебирался бы с берега на бугор, в новую улицу!

У дверей попыхивал трубкой диспетчер Антропов, давний, должно быть, еще смолоду друг и товарищ Семена Семеновича. Человек он, сколько помнил Корней, всегда был болезненный, источенный хворобой после войны, но, как и Семен Семенович, не податливый. «Эх, был конь да изъездился, — говаривал он про себя. — Много задумывал, да мало исполнил!» Имел он особое пристрастие к дереву, к разным из дерева художествам, немало косогорских домов украшали изготовленные им наличники, резные карнизы, точеные опоры на крылечках, но до настоящего мастерства не дошел, оставшись из-за слабого здоровья «ни тем, ни сем».

Гасанов, наливая из графина в стакан, прищелкнул языком:

— Вода пить — хорошо! Слова, как вода, лить — плохо!

Развалившись на диване, по-бабьи сдвинув колени, жмурился на солнце Артынов. Видать, он только что побывал в столовой, ремень у него был расстегнут, круглый живот блаженствовал, отдыхая. На диван, кроме Артынова, никто не садился. Или брезговали, или попросту сторонились. На округлой, рыхлой физиономии Артынова ни один мускул не двигался, только под прищуром бегали, бегали, бегали мутнисто-белесые зрачки.

— Не свербит на душе-то, Василий Кузьмич? — проходя мимо, спросил его Волчин.

— У меня? — ткнул себя пальцем в грудь Артынов. — С чего бы это?

Волчина, заводского снабженца, Корней никогда не мог с одного взгляда отличить от председателя завкома Григорьева. Оба они были рыжеваты, оба носили пестрые пиджаки и косоворотки и только разговаривали каждый по-своему. Волчин чеканил громко, отчетливо, и выходило у него слово, будто отлитое на машине. Григорьев по-петушиному клонил голову к плечу, глотал концы фраз, как горох пересыпал с ладони на ладонь.

Посреди всей этой разномастной заводской публики выделялся инспектор Полунин. Богданенко уступил ему свое директорское место, а сам приспособился с краю. У Полунина под высоким лбом вспыхивала позолоченная оправа очков. Он был из тех закоренелых, не поддающихся влиянию времени служилых людей, безгрешных, как ангелы, невозмутимых, как евнухи, беспристрастных, как судьи, и методичных, как автоматы.