Михаил Щукин - Имя для сына

За свой не такой уж долгий срок партийной работы Рубанов вынес для себя главное правило — если ты хоть в одной душе оставил неверие, значит, ты своего главного дела не сделал. А Воронихин, понимал он, полной пригоршней разбрасывает сейчас семена неверия. Не вмешиваясь пока в разговор, но внимательно прислушиваясь к нему, Рубанов делал свой нелегкий выбор — сегодня они столкнутся с Воронихиным лбами. Иного выхода нет.

— Я понятливый, Агарин, — нахмурился первый. — Отвечайте.

— Для Козырина нет никаких законов. Он делает то, что ему захочется, и находится под вашей личной опекой, даже не скрывает этого!

Давно уже не слышал Воронихин в своем кабинете таких ответов. И он, давно не слышавший их, не был готов к ним, растерялся, а потом не удержался и сорвался, как мальчишка. Закричал, оглушая самого себя своим голосом:

— Вы забыли, где находитесь?! Забыли, кто перед вами?! Я напомню! Свободны!

Травников, Косихин и Андрей вышли. Савватеев и Рубанов остались. В кабинете стояла тишина.

— Александр Григорьевич, можно мне пару слов? — Не поднимая головы, Рубанов захлопнул свою записную книжку и твердо накрыл ее ладонью. — Вы очень крупно ошибаетесь. Вам кажется, что кашу заварили Косихин с Агариным да вот Павел Павлович. Нет, не они. Поймите, Александр Григорьевич, это сама жизнь. Она идет вперед, она не хочет мириться с козыриными. Просто, как дважды два. А вы никак не хотите понять.

— Без политграмоты! Завтра всех на бюро!

Савватеев встал, вплотную приблизился к Воронихину, внимательно посмотрел на него и сморщился, как от боли:

— Стыдно, Александр Григорьевич, стыдно…

Воронихин остался один.

Долго и тупо глядел на свой стол, на листок, где были расписаны многие сегодняшние дела.

Несколько раз в дверь просовывалась аккуратная белокурая головка секретарши, но он даже не отзывался на голос. Медленно протянул руку, набрал номер:

— Козырин, зайди ко мне.

Тот появился быстро. Как всегда, подтянутый, со строгий, непроницаемым лицом, на котором ничего не отражалось. Воронихин заметил его спокойствие, позавидовал и поморщился, вспоминая, как он только что сорвался.

— Читал?

— А как же.

— Ну и что скажешь?

— Через край ребята хватили. Во-первых, о золоте. Никакой объяснительной в природе не существует. Ни у Агарина, ни у кого.

Отказывается и продавщица.

— Это точно?

— Совершенно точно.

— Смотри. А все-таки слишком далеко ты, брат, залез. Я тебя предупреждал.

— Что вы, Александр Григорьевич, хотите от меня отказаться? Так надо понимать?

— Опять торговаться начинаешь?

— Зачем торговаться? Кое-что вспомнить не мешает. Я ведь могу кое-что вспомнить…

Воронихин хорошо знал, что может вспомнить сидящий перед ним человек, которого он уже не раз спасал, когда, казалось, не было никакой надежды. И придется спасать снова.

— Слушай меня внимательно. В последний раз. Больше палец о палец не ударю. Всякому терпению приходит конец. В последний раз.

Козырин криво улыбнулся, встал и так, с кривой улыбкой под аккуратно подстриженными усами, ушел.

Воронихин защищал не только Козырина, он защищал и самого себя. Теперь особенно ясно сознавал, как спутали их одни и те же нити.

Бюро было назначено на пятницу, с утра. А вечером в четверг Воронихин допоздна засиделся в своем кабинете и вышел на улицу, когда Крутоярово уже окутывали теплые летние сумерки; направился не домой, а вдоль по центральной улице, совершенно без цели, просто так.

Трехэтажные дома по обеим сторонам улицы смотрели на него ярко-желтыми окнами. За каждым окном была своя жизнь, и за каждым окном люди должны были добрым словом вспоминать его, Воронихина, потому что в каждый такой дом он вкладывал свою душу, как и во все, что строилось, возводилось и появлялось доброго в районе. Да что дома! Вот здесь, на этом месте, где он сейчас идет, напротив сверкающего стеклянными стенами Дома культуры, был большой пустырь, заросший крапивой и напоминавший свалку…

Сколько сделано! Воронихин мысленно оглядывался в прошлое и поражался — неужели все при нем и неужели все через его кровь и нервы? «Да, — с гордостью отвечал самому себе, — при мне, через мою кровь и нервы».

И если было что-то сделано не по правилам, продолжал он размышлять дальше, то сделано только для пользы дела. Поэтому свой законный, горбом заработанный авторитет за здорово живешь он никому не отдаст…

Чем дальше уходил Воронихин по ярко освещенной асфальтированной улице, машинально отвечая на «добрый вечер» встречным крутояровцам, тем быстрей отбрасывал сомнения, которые одолевали его в последнее время, тем крепче настраивался на жесткость. Перебарывал самого себя и выносил единственное решение — властной рукой надо поставить всех на место.