Александр Патреев - Глухая рамень

Через месяц возвратился Вершинин — один (Юля осталась в Москве) и на третий день, в воскресенье под вечер, навестил Горбатовых. Он принес Кате две большие груши да янтарную гроздь винограда, а Юля прислала с ним Арише небольшую коробочку из морских перламутровых ракушек.

Наталка ради этого случая вынесла скамейку на луговину, и так, сидя на ней, слушали Вершинина… Он рассказывал долго — о море, о знойном и шумном пляже, о беззаботных людях, о морском прибое, о горе Аю-Даг, куда он несколько раз поднимался с вечера, чтобы видеть восход солнца в самые первые минуты… «А ночи!.. незабываемые лунные ночи, когда темные, будто задумчивые кипарисы, подобные таинственным виденьям, медленно спускаются тропою к морю»…

Он говорил, иногда улыбаясь, иногда становясь немного грустным; в его знакомом красивом лице — с завышенным лбом, с серыми выразительными глазами — отчетливее проступали сквозь ровный, глубокий загар, какие-то новые черты и довольство самим собою. Только в глазах приметна вдруг стала Арише некая тень тревоги.

— Не влюбились ли там, на юге? — спросила она, заглянув мельком ему в лицо.

— Гм… нет. Это с некоторыми случалось, но прошло мимо меня. Я — уцелел, — едва ли искренне ответил Вершинин. И увидел: статные ноги Ариши покусаны комарами. Она быстро прикрыла их.

— Одним хоть крылышком, наверное, зацепило? — не совсем поверил ему Алексей. — Ну, а теперь ты отдохнул, поправился, надо впрягаться в работу. Сотин — приятель твой — весь месяц два воза вез: и за себя, и за тебя работал. Ему досталось… А зима у нас труднее лета во много раз.

— Да, эта зима будет решающая, — в тон ему сказал Вершинин общей фразой.

Когда уходил он, Арише стало немножко жаль, что не побыл у них подольше…

С того дня минуло ровно три месяца, кругом лежала зима, — но до сих пор помнит Ариша вершининский рассказ о Крыме…

Шаги, раздавшиеся в сенях, отвлекли ее от нахлынувших дум. Отложив книгу в сторону, Ариша привстала с дивана. Вошел Алексей, чем-то озабоченный и даже мрачный, за ним — директор Бережнов. Оба принялись отряхивать снег у порога.

Минуты две спустя заявился лесоруб Семен Коробов — в новом дубленом полушубке, — кислый запах овчины сразу заполнил избу; тут же возобновился, очевидно, незаконченный разговор в конторе или по пути — о конном обозе, о планах вывозки древесины из глубинных делянок, о кузнице, о дровах, — и почему-то горячился больше всех Алексей, хотя особой причины к тому Ариша не находила. Она стала украдкой наблюдать за ним: он сидел на стуле, облокотившись на стол, неловко подавшись вперед, и когда слушал Бережнова, то поднимал брови, морщил лоб, отчего лицо его казалось усталым, постаревшим… Перебив речь Семена Коробова как-то не вовремя, он повернулся к Арише и сказал, что пора Катю уложить спать: будто мать не знает или забыла, когда укладывать ребенка… Затянувшаяся беседа раздражала ее и вызывала утомление.

Она задернула ситцевую занавеску, которой была отгорожена их кровать от Наталкиной, и, чтобы не слушать больше и без того надоевших речей, прилегла на постель, закрыв голову пуховым платком.

Ариша проснулась, когда сквозь окно, оцинкованное морозом, густо сочился голубой рассвет. На сером кругу висячей лампы прояснялась аляповатая роза, медью отливала на подтопке отдушина. Голое плечо зябло, и Ариша, опять укрывшись одеялом, старалась не вспоминать вчерашней размолвки с мужем, когда ушли Бережнов и Коробов.

Рядом спал Алексей, — чуть приоткрытый рот, тонкие ноздри, узкие щеки и гладкий лоб казались в сумраке утра неестественно бледными.

«Как убитый», — неожиданно подумалось ей, и сама крайне поразилась этой странной схожести, никогда не приходившей в голову. Она не была суеверной, но сегодня в этом случайном сходстве с убитым почудилось вещее значение. Тронув мужа рукою, она побудила его, Алексей не шевельнулся. Тогда спросила, не называя его по имени:

— Неужели до сих пор ты можешь спать?

Он открыл глаза, по голосу ее понял, что вчерашнее продолжается, и ответил не сразу:

— Да… Что ж тут удивительного?.. Устал и сплю. Для этого ночь. И вставать еще рано. — Он повернулся к ней спиною, затих.

Пока светало, Ариша передумала о многом: о своей жизни, которая, очевидно, заходила в тупик, и не видать дороги в будущее, да и прежняя терялась где-то в тумане. Думала о Кате, о Юльке… Злая досада копилась в ней против мужа, хотя ни разу Ариша не задала себе вопрос: что же, собственно, происходит в ее душе? Ей всего больнее было, что муж все тяготы жизни, все хлопоты снял с себя, переложил на ее плечи, не интересуясь, посильно ли для нее это, а себе оставил только службу!.. И хуже всего, что такое положение установилось давно, как-то само собою, постепенно, с тех пор, как они поселились во Вьясе.