Борис Леонов - Солдаты мира

— Любил, значит, ее? — осторожно спросил Родион.

Большаков с растерянной задумчивостью посмотрел на него и долго молчал, обдумывая вопрос, и, казалось, прислушивался к тому, как бьется его сердце.

— А черт его знает. Может, и любил. Может, и сейчас люблю. Тут всего наворочено… — Он опять задумался и вдруг возбужденно шлепнул себя ладошкой по колену. — В жизни ум всегда приходит потом. Так вот навспоминаешься, и досада берет: до чего бестолково жил! Матери бедной сколько крови попортил… — Большаков неожиданно покосился на Родиона и вспомнил что-то страшное, виновато отвернулся и съежился.

И эта редкая минута, которая всегда приходит к человеку как откровение, внезапно сблизила их настолько, что они почувствовали друг к другу что-то вроде стыдливой нежности.

— Почему так получается, Цветков? Ну что б мне сразу не родиться с таким вот пониманием, как сейчас! И ведь тогда в моем мозгу это понимание было. Ты думаешь, когда я Наталью Алексеевну чертыхнул и водку жрал, я не понимал, что делаю пакость? Понимал! Все понимал. А вот не мог затормозить себя. Дурь из меня как по инерции перла. Остепенюсь на неделю, голубем хожу, а потом опять раскручусь. Теперь даже обидно: ну что я в этом находил? А ведь что-то находил. Да-а… Так вот берешь себя за жабры и спрашиваешь: «Ну что, Иван, крестьянский сын, хватит дурака валять? Пора и честь знать». Армия, брат, как рентген: вот чистая совесть, а эта вот с гнильцой. Эту надо лечить. На гражданке еще можно мозги ближнему запудрить, покуражиться как на «кавээне». Там все куда-то торопятся, в душу соседа больно не вникают. А здесь ты как на ладошке.

— Ладно трепаться. В отпуск за это все равно не отпустят. Лучше дай закурить, — внезапно раздался голос Ларина, в котором сквозило непонятное раздражение. Он сбросил с себя одеяло и спрыгнул в заранее приготовленные возле матраца валенки: это на случай тревоги. — Болтуном ты становишься, Иван. Это тебя Цветков испортил. Возвратишься ты на гражданку, снова друзья, сватья с бутылками обступят, девки глазом подморгнут — и понеслась по новой. Я вот в отпуске был, тоже думал, другим буду, посерьезней, куда там — на следующий же день забыл и казарму, и наряды. Уж если в тебя с детства засел черт, на ангела ты его не переучишь. Армия только силу воли твою закалила и тело. А все остальное прежним оставила.

— Врешь ты все, Глеб! Хочешь оправдаться перед нами? — закипятился Большаков.

— Нужны вы мне, — огрызнулся Ларин и внезапно чего-то смутился. — Ты бы вот лучше приказал Махарадзе в санчасть сходить. Прямо в рот мне кашляет, спать не дает.

— Я уже говорил ему. Не хочет. Положат еще. А заменить его некем. Будем по воробьям стрелять без вычислителя.

— Без радиосвязи тоже, — улыбнулся Родион, и Ларин покосился на него со снисходительной усмешкой.

— Как у тебя с женой? Письма пишет? — спросил Большаков.

— Пишет, — недовольно обрубил Ларин, давая понять, что эта тема у него в печенках застряла.

— А ты не женат, Цветков?

— Нет. Холостой, — буркнул Родион, не успев приготовиться к неизбежным шуткам.

— Он и девчонку-то ни разу в жизни не целовал, а ты его о женитьбе спрашиваешь, — охотно присоединился Ларин, которому понравился такой поворот разговора.

Родион несдержанно покраснел, но багровые блики огня выручили его, затушевали краску на лице.

Большаков с ребяческим любопытством в упор разглядывал Цветкова, словно случайно наткнулся на существо с другой планеты. Поняв, что тот скоро расплавится под его взглядом, он взрывчато рассмеялся и добродушно хлопнул Родиона по плечу.

— Вы с Фоминым две стороны одной медали. О чем же ты, интересно, с девчонкой балаболишь? О звездах, наверно, о диалектике, стихи ей читаешь, на «вы» к ней обращаешься, как гимназист? Сознайся.

— Я о женщинах как-то всерьез не задумывался, — усмехнулся Родион, бросая в огонь поленья. — Девчонки у меня были, но ни одна мне не нравилась. Все они скучные какие-то. Как инкубаторские курицы. Квохчут о всякой чепухе, а на уме одно: женится или не женится?

— Ишь ты. Умен ты, да не везде. О женщине надо судить после того, как она дитенка родит. А в девках все они глупые, шалопутные. Любовь у них книжная. Там не поймешь, кого в дом ведешь. Девчонки, я тебе скажу, как грецкий орех: пока раскусишь, все зубы искрошишь, — засмеялся Большаков и весело поднялся с чурбака. — На сегодня разговоров хватит. Через два часа подъем. Буди Кольку, Цветков. Ты свое откочегарил. Этот суслик вишь как сладко рассопелся. Тоже, наверно, девки снятся.