Борис Леонов - Солдаты мира

«Готовы помочь!» — просигналили со «Стремительного». Но мы справились сами — на «Стремительном» тоже было жарко. Я видел, как ранило пулеметчика, — качнувшись, он сделал несколько шагов по палубе и упал на леера.

Воздушная атака была отбита, но впереди нас поджидала другая беда — мины. Море буквально кишело черными рогатыми шарами. И самое страшное было в том, что на поверхности их было меньше, чем на глубине. Прошедший впереди тральщик смог очистить лишь часть фарватера, и мы каждую минуту ожидали взрыва.

Мины были повсюду. То и дело слышалось: «Слова по борту мина!», «Мина справа!». Матросы легли на палубу и, свесившись за борт, отталкивали мины шестами. Но шесты но всегда могли выручить. И тогда раздавалась команда: «Добровольцы, за борт!» Добровольцами вызывались все. Я тоже прыгал в воду несколько раз и руками отводил мины от борта.

А тут — опять вражеские самолеты. Опять нацеливаются на теплоход. И опять вся надежда на моряков «Стремительного». Я видел, как раненого пулеметчика заменил Семынин. Прогремела очередь, за ней вторая, третья. И вдруг огромный шар черного дыма появился на месте головного самолета. Попадание по бомбам! Второй самолет пошел как-то боком: один мотор у него не работал, видно, тоже досталось. Снова заговорил пулемет Семынина. Самолет, покачиваясь с крыла на крыло, терял высоту. Левое крыло стало разваливаться. И в это время пулеметная очередь ударила по фюзеляжу. Самолет рухнул в море.

Я тут же передал Семынину семафором: «Спасибо. Молодец!» «Вас понял, будем продолжать в том же духе», — ответил он.

Следующие полчаса прошли сравнительно спокойно. А потом случилось то, что до сих пор не могу забыть. Перископ вражеской подводной лодки мы увидели почти одновременно — и с теплохода, и со «Стремительного». И еще через минуту раздался голос, который и сейчас звучит в ушах. Наш сигнальщик крикнул: «След торпеды!»

В ту же секунду мы, стоявшие на верхней палубе, увидели бурун, который несся прямо на нас. Что-либо предпринять было ужо невозможно. Ни отвернуть, ни сбавить ход — ничто не поможет. И в этот момент «Стремительный» словно подпрыгнул, сделал рывок и подставил торпеде свой борт. Он принял удар на себя. И удар этот был настолько сильным, что «Стремительный» раскололся, как грецкий орех, и сразу начал тонуть.

Потрясенные увиденным, мы стояли на палубе. «Стоп, машины! — скомандовал капитан теплохода. — Спустить шлюпку!» Мы спустили шлюпку в надежде кого-нибудь подобрать. Но на волнах качалась лишь бескозырка. Она наверняка принадлежала Семынину: на верхней палубе в момент взрыва находились только двое — он и командир. Бескозырку я сохранил и берегу, как святую реликвию, потому что «Стремительный» спас нам жизни.

Коротко о Семынине. По годам он мне ровесник. Детдомовский. Так что родных нет. Был настоящим человеком морской души. Очень любил ребятишек.

С военно-морским приветом,

— Вот бы попросить у него бескозырку, — сказал я.

Командир молча сложил письмо и протянул мне папку.

— Оформите стенд — вернете.

Вопреки всем правилам я положил папку не в рундук, а под подушку. А для надежности надвинул на нее угол пробкового матраса.

Я вспоминаю тот день, когда мы с Борькой только-только свалили экзамены — и в лес. «Эге-ге-гей! Хо-хо-хо-хо! Здравствуй!» Это эхо невидимой белкой мечется с дерева на дерево, вторя нашим голосам.

— Давай наоремся вдоволь, — предлагаю я.

— Давай, — соглашается Борька.

И мы кричим, кричим до хрипоты: после торжественной тишины экзаменационных дней это доставляет особое удовольствие.

Наверное, ничего нет в мире красивее подмосковного июньского леса. Бредешь по тропе, словно из сказки в сказку: вот завороженным хороводом стоят белые березы: сними с них чары — и они закружатся на мураве, как девушки из знаменитого ансамбля; а из-за хоровода ужо выглядывают кряжистыми парнями дубы. Сколько силы затаенной — потягиваются, вывертываются ветвями-руками вверх, кто кого перемахнет; глядишь, а на поляну выбежала елка, и кругом разноцветными огоньками ромашки, колокольчики, словно какой-то великан нес огромный букет да вот и обронил самые диковинные цветы.

А с чем сравнить настоянный на разнотравье и чуть-чуть разбавленный можжевельником да хвойником лесной воздух! И уж конечно ни один искусствовед-орнитолог не в силах передать даже высококачественной записью голоса птиц в природе.