Николай Кочин - Девки

— Бьет, Марюха?

— Дерется. Чем ни погодя. Места живого нет... А за огласку шкуру сдерет. Замучил, ноченьки не спамши. И что ни слово, то все — такая да эдакая. Насчет Федора подозревает. Ой, головушка вкруг идет!

— Коли так, уйди, Марюха. Прощать это не следует, — сказала Парунька. — Они надругаться будут, а мы молчи только? Ровно при буржуйном режиме! Бросай Канаша, и больше никаких! Брось его с бакалеей-то проклятой, а самому старику наплюй в бороду.

Марья села под иконами, наклонялась к столу. Все замолчали. Лежала тяжесть на сердцах девичьих, как камень. Подумалось каждой о доле бабьей — не схожа ли доля эта будет с Марьиной?

Марья опять тихонько заговорила:

— Старики встают ранехонько, с огнем. И мне наказывают: то дров принеси, то лошадь покорми, то воз на базар уложи. А муж не отпускает, ему по утрам желательно поиграть со мною. «Ты, — говорит, — нарошно от меня рано встаешь, видно, я тебе несладок». Отвечаю, — тятенька требует, — не верит... Ну, и опять колотушки. Попробуй, потрафь вот.

Девки вздыхали да охали.

— Вчера вхожу в горницу, свекровь в сундуке моем роется: «Не таскаешь ли ты, — говорит, — из лавки сласти какие?» У меня даже коленки задрожали. «Побойся бога, мамынька, неужто я такая?» А она мне: «Нынче все одинаковые, и всего от вас ожидай». Срам, девохоньки! Некуда головушку преклонить...

Слезы Марьи размазались по лицу, изба наполнилась всхлипами. И вот тогда обнялись Марья с Парунькой и запели:

Тянулись слова — длинные, как русская дорога, тоскливые, сердце надрывающие слова.

Со всхлипом зарыдала Марья, голос ее дрожал и рвался... Обнималось Парунькино пение с робкими рыданиями Марьи, и вековой печалью ложились они на девичьи сердца. Зачинала Марья:

Голос ее срывался в плач. А куплет подхватывал и обрывал отчаянным оханьем дискант Паруньки:

Девки кулаками подперли скулы. Тяжелой тоской стлались слова, колыхали, тревожили, уносили:

И о тягучем горе, о неповторяемости прошлого говорила песня:

Марья заночевала у Паруньки. Утром Парунька советовала:

— Все-таки родной отец — поймет, побьет, а тут и сжалится. Собирайся.

— Убьет, Паруха, право, убьет!

Дымились трубы. Было тихо. Ребятишки играли в бабки [40] Бабки — старинная русская спортивная игра типа игры в городки, только вместо городков и бит использовались кости домашних животных. у изб. С сумками шли в школу ученики. Снег был жесткий, как сахар, искрился и приятно ослеплял. Проехал мужик с дровами. На колодце громко переговаривались бабы.

Наклонив голову, Марья шла за Парунькой в родной дом. Дядя Василий, морщинистый мужик с редкой рыжей бородой, давал на дворе овцам корм.

Марья остановилась у ворот, а Парунька вошла во двор: чуяла Марья, как колотится сердце в груди, подгибаются ноги от боязни, и уж казалось ей — напрасно послушалась подругу, осрамила отца и себя.

Из глубины двора неслась певучая речь Паруньки, сдержанная, пропадающая в шепоте и доходящая до крика. Отчетливо, визгливым тенорком отец произнес:

— Смутьянка!

Он вышел и приблизился к дочери с нарочитой медлительностью, развалистой и спокойной. Лохмотья дубленой шубы, заскорузлые от коровьего корма, стукались о колени, шапка надвинута на глаза, в бороде мякина [41] Мякина — отбросы, получаемые при молотьбе хозяйственных растений и состоящие из обломков колосьев, стеблей и т.п., употр. как корм скоту. .

— Марютка, ты что это, а? — спросил он.

Дочь молчала.

— Ну, говори, зачем пришла?

— Жить пришла, — тихо ответила Марья.

— Жить? Да ты сообразила головой-то, что ты наделала, а? Ведь от людей и то стыдно, дуреха. Что скажут шабры? [42] Шабёр — сосед; товарищ по какому-нибудь делу. От мужа убегла? Было с кем у нас в роду то, а? Марютка, Марютка, глупая голова твоя!

Поняла Марья — отец уговором хочет взять, видно, жалость его прошибла. Еще горше стало на сердце, села в сани, закуталась шалью и заревела.

Дядя Василий вытер мучные руки о шубу, потоптался на месте и сказал:

— Ишь ты, какая история... Отстань, Марютка, не реви, ревом не поможешь.

Собирались ребятишки ко двору, понимая, в чем дело, хором выкрикивали: «Выгнали... а-яй, выгнали!» — насторожившись, ожидая сердитого окрика дяди Василия.