Любовь Руднева - Голос из глубин

Они пили кофе, на этот раз утренний, молчали. Потом Амо открыл стеклянные дверцы шкафа, взглядом попросив разрешение у Ветлина, провел пальцами по одной раковине, другой.

— Мне как-то неловко было вам признаваться в своем пристрастии, — заговорил Ветлин. — Но так случилось, в тех рейсах к Берегу Маклая, на островах Фиджи, Фунафути, меня особенно затронули «весельные» песни. Как раз вчера вечером, когда мы не встретились с вами, я почувствовал беспокойство, немножко не по себе стало, и мне захотелось увидеть вас, услышать нетерпеливые вопросы, ну, словом, вы быстро меня приручили, чего за собой давным-давно не упомню. Каким-то не случайным представилось мне, пусть и короткое, наше общение. Помните, я сетовал на себя, что куда-то засунул собственные записи мореходных обрядов. Но тут меня осенило, я ринулся на свои антресоли, выволок коробки, а в них даже и не заглядывал после возвращения из тех рейсов, о которых у нас с вами и речь шла. Ну, раз мой клад найден, готов его делить с вами.

Василий Михайлович протянул Амо фотографии.

— Вам видится за словом — жест, движение. Вы из слова вытягиваете музыку интонаций, вас захлестывают ритмы, вернее, они проходят через вас, как ток. Дураки, обыватели уверены, штурманы могут обходиться без насущного хлеба поэзии, а циркачи, как они называют вас и всех ваших коллег, — без глубоких размышлений. Вы, доверяясь мне, заговорив пусть и не о совсем еще ясном замысле, помогли и мне стать самим собой на вовсе не веселом перегоне моей жизни. Об этом не собираюсь сегодня толковать… Но вот посмотрите, «Дорога ветров» — весельные и гребные песни. Может, и вам это к чему для главного вашего замысла. Какая глубина чувствования, образность у тех, кого вы справедливо, а не только остроумно, называете своими собратьями.

Вот я записал: «Капитан натирает свое тело песком, он взял его с того места на берегу, куда докатывается волна. Капитан разговаривает со своим морским богом и просит, чтобы тот помог ему стать мудрым навигатором, и пусть песок зажжет огонь внутри него, такой, чтобы от него мог пойти свет»…

Вы знаете, я влюблен в поэзию европейца-романтика, англичанина Колриджа: захотите — я в Москве почитаю вам по-английски. Не смущайтесь, что не знаете его, значит, и предстоит вам радость знакомства. Но признаюсь, если бы песни, которые я прочитаю вам сейчас, мне преподнесли в томике поэзии, я бы не догадался, кем они так сильно и тонко составлены. Но увидел бы сразу — они не уступают высокой поэзии Старого Света.

Вот моряки отвязывают швартовый канат от стоящего поблизости берегового дерева:

Вся штука, Амо, в том, что они-то, поэты-мореходы, по природе, самой своей сути — океанийцы. Живут на маленьких атоллах, и прибой — их нянька, учитель и судья. Жизнь их сплетена с волновым движением, их интерес к морю жгуч и насущен. Вы затронули своими вопросами, — Ветлин обвел себя неким кругом, — нерв или струну, она соединяет меня, капитана современнейшего судна, с теми океанийцами, что выходят на каноэ в открытый океан. И по мне, их строфы — великая поэзия.

Ветлин оперся рукой о стол, наклонился к Амо и на этот раз, уже к удивлению Гибарова, наизусть прочел строфы — медленно, весомо:

Убедившись, что песня произвела на Амо впечатление, чуть щурясь, будто солнечный свет бил ему в глаза, капитан отошел от стола, повернулся к Амо спиной и пробормотал:

— Не знаю, может, все это мальчишество. Но вновь их чудо, едва я нашел в вас единомышленника или, скажем вернее, единочувственника, греет мне душу, нынче сильно выстуженную.

А их боги — земные ребята, они похлеще доброго и в общем-то совсем реального Отца Гамлета. До них можно дотронуться рукой. Ну, не европейской, но маорийской наверняка.