Ян Винецкий - Отчий дом

— Умница! — громко похвалил Петя своего дружка. Ему казалось, что он сам выбрал бы именно эти книги.

Отныне скуки — как не бывало! Он торопливо расстелил на топчане карты и стал разыгрывать исторические сражения…

Свистит вьюга, снег залепляет глаза. Петя с Суворовым переходит через заснеженные Альпы. В белесой мгле то мелькнет кивер офицера, то покажется пушка, которую на руках тащат солдаты. Кто-то сорвался и молча летит в пропасть.

Из пурги, точно из облака, появляется на белогривом коне Александр Васильевич, и Петя слышит его простуженный, хрипловатый голос:

— Вперед, ребятушки! Пускай и Альпы поглядят, каковы русские. Вперед, чудо-богатыри!

В отворенное оконце, вырезанное в двери, просунул руку с миской супа строгий Петин страж — дядька Лукьяныч:

— Извольте откушать, ваше кадетское сиятельство.

Петя взял тарелку, ложку и хлеб. Потом открыл томик Лермонтова и, прихлебывая суп, читал:

— Хе-хе… — с лукавым благодушием хохотнул Лукьяныч, — матушке-то вашей что прикажете передать, ваше сиятельство?

Петя метнулся к двери:

— Лукьяныч! Скажи, что я захворал… Впрочем, нет, не надо! Мама будет беспокоиться…

— А ежели я, ваше сиятельство, истинную правду выложу, не лучше ль будет?

— Пожалуй… — раздумчиво согласился Петя.

Лукьяныч захлопнул оконце. Стало тихо. Снаружи донесся приглушенный вопль далекого паровоза.

Петя рассеянно перелистал книгу и обнаружил записку. То писал Данилка.

«Петюшка! Сколько яиц мне удалось достать для нашей коллекции! Тетеревиные, кукушкины и вальдшнепов. Я отдал за них одному из „чушек“ семьдесят пять старинных почтовых марок и двух морских свинок впридачу».

Петя понимал, что Данилка утешал его, как мог, и от этого ему стало еще грустней. Из мысли не выходило удивительное двустишие:

Отзвучал последний сигнал трубы. Последний раз дневальный крикнул во все горло: «Встать!», — и кадеты высыпали на улицу. Кругом, куда ни взглянешь, в нежном зеленом дыму стояли березы и клены. Молодые липки кудрявились кисточками и трезубцами едва распустившихся почек. Многие из них еще не успели набрать зеленого цвету и стояли в легком желтом пуху остреньких, еще свернутых в трубочки листочков. Эта едва народившаяся листва чем-то удивительно напоминала желтенький пух утят.

Робко пробивалась трава у обочин плаца, протоптанного тысячью кадетских ног. Все было облито ярким золотом солнца, таким ласковым и веселым после долгой зимы. Пахло молодыми листьями, свежими соками деревьев, теплым, как парное молоко, паром, шедшим от прогретой земли.

Петя с Данилкой закрыли глаза, с наслаждением подставив лицо солнцу. Хотелось ни о чем не думать, только чувствовать это непередаваемо ласковое, милое тепло, пахнущее матерью, недавно минувшим детством и — дивно! — таившее в себе предвосхищенье светлых дней.

Иногда на солнце набегало облако, и тень падала на лицо, словно бы напоминая, что в жизни есть и будет много сурового, холодного.

Но как ни прекрасен был этот весенний день, кадеты с нетерпением дожидались ночи, последней ночи в опостылевших стенах корпуса.

Все шушукались, что-то клеили, рисовали, прятали в тумбочках и под матрацами. У всех были загадочные и озорные лица.

И вот пришла желанная ночь. Все лежали, закрыв глаза, но никто, решительно никто не спал. Ждали урочного часа.

Уже давно перевалило за полночь. Где-то совсем близко пропели вторые петухи…

Когда стрелка часов, висевших над столом дневального, приблизилась к двум часам ночи, две тени быстро прошмыгнули по коридору и спустились вниз, к комнате дежурного офицера-воспитателя. Через несколько минут тени вернулись, неся в руках фуражку и офицерский сюртук.

— Теперь наш «Тромбон» не опасен, — шепнула дневальному одна из теней.

— Я непременно приду глядеть, как он замечется по дежурке! — сказала вторая тень.

Дневальный взглянул на часы и, быстро пройдя в соседнее помещение, где спали кадеты, подвернул фитили в лампах и крикнул что было силы:

— По-одъ-е-ом!

Верхний этаж корпуса наполнился шумом, топотом сотен ног, смехом, громкими, отнюдь не сонными голосами.

Под звонкие, ликующие возгласы и злорадный хохот кадеты вынесли в коридор большой свежеоструганный гроб, в котором покоились опостылевшие учебники — задачник Евтушевского, священная история Смирнова, французский учебник Марго и «Катехизис» — журнал происшествий, найденный на столе «Тромбона».