Александр Андреев - Спокойных не будет

Концерт открыли нашим монтажом: он давал всему последующему гражданскую направленность. И я и Елена были спокойны и уверенны, и номер наш прошел без накладок, голоса, усиленные репродукторами, звучали страстно, музыка вступала вовремя, и зрители вознаградили нас аплодисментами щедро, не жалея ладоней. Затем хор исполнил песню строителей. После хора тройка наших ребят — Трифон, Илья и Вася — показывали силовые приемы и акробатические этюды. Это было до примитивности смешно. Трифон вышел на площадку первым — в костюме борца. Анка соединила вместе черные трусы и голубую майку. Но пестрота костюма не портила атлетическую фигуру могучего гиганта. К нему выбежали в таких же костюмах Илья Дурасов, приземистый, с буграми плеч, и «судья» Вася, тоненький, хилый, но ловкий. Они принялись выделывать свои уморительные штуки. Комбинация была проста и крайне наивна, но подготовка к ней была длительна и церемонна. Ребята расходились в разные стороны, сближались, проникновенно пожимали друг другу руки, опять расходились на далекое расстояние и застывали в картинных позах. За этим следовала по-детски легкая фигура, вызывавшая у зрителей смешки. А после третьей комбинации, старательной, сосредоточенной, хохот раскатился по взгорью, уносясь в темноту. Акробаты раскланивались, важничая. Студенческий оркестр подчеркивал их движения выразительной мелодией — уловили ситуацию...

Потом пела про свою урну Женя, выбежала на сцену, оживленная, легонькая и счастливая — белое облачко, озаренное огнями, на секунду зажмурилась, задохнулась от волнения, и рука ее непроизвольно легла на горло. Обернувшись, она кивнула оркестру. Я слушал ее, прикрыв глаза,— опять сдавила сердце тоска, как от предчувствия: мне все казалось, что вот-вот белое облачко оторвется от микрофона и улетит, и голос ее затихнет в темной и звездной выси. Любят у нас лирические песенки про любовь, про встречи и разлуки; толпа, затаившаяся в темноте, хлестала в ладоши, не отпуская певицу, и Женя возвращалась еще и еще.

У края площадки стояли Ручьев и Верстовский и тоже аплодировали артистам.

Оркестр незаметно и умело перешел на четкий танцевальный ритм, и конферансье объявил о Кате Проталиной и Петре Гордиенко. Оба в белых костюмах, они танцевали слаженно и изящно, ни разу не сбились, не потеряли синхронности, и все бы кончилось блестяще, если бы сквозь толпу зрителей не протолкался и не встал на свету Аркадий Растворов. Он неотрывно, с жадностью следил за Катей с выражением радости на бородатом, мрачном лице. Катя, увидев его так близко, приостановилась, забыв обо всем, сбилась с такта, растерялась и уже не могла вести танец. Петр понял это, обнял Катю, поцеловал ее, и они с достоинством покинули площадку. Публика эту неудачу как бы не заметила и проводила их по-доброму, не пожалев аплодисментов...

После концерта начались танцы. Зрители хлынули с холма и стали теперь действующими лицами на площадке. Всюду в тесноте в свете прожекторов шла упорная толкотня под музыку.

Пробившись сквозь рыночную людскую толчею, у деревянного помоста встал Аркадий. Он окликнул Катю. Она обернулась, и он протянул ей руки.

— Идем!

И она пошла к нему, как завороженная, с тревожно округлившимися глазами. Он осторожно снял ее, белую — в белых брюках и белой кофточке,— с помоста на асфальт, и они затерялись среди танцующих.

Я был сбит с толку. Наша Проталинка — и этот волк. Невероятно! Но я, должно быть, чего-то недопонимал, что-то упускал в сложнейших человеческих переплетениях, и это еще острее возбуждало мою досаду, мое бессилие и мою боязнь. Женя очутилась возле меня. Она еще светилась радостью успеха.

— Пойдем потанцуем?

Мы спрыгнули со сцены. Женя положила руку мне на плечо.

— Помнишь тот вечер в Парке культуры и отдыха? — сказала Женя.— Странный вечер, который нас свел... Вот случайность-то! Тогда тоже была толпа, тоже давка, толчея. Помнишь?

— Помню,— сказал я.— И как ты каблук сломала...

— И как ты его чинил... Мне кажется, что все это было давно-давно... А на самом деле совсем недавно, всего один год. Это потому, что слишком много было тоски, одиночества... Думы носила — точно камни. Иной раз казалось, не выдержу, свалюсь...— Она улыбнулась.— Я, кажется, жалуюсь?..

— Ничего,— сказал я, чувствуя, как она нечаянно для себя подошла и прикоснулась к тому, чего мы избегали касаться.

Мы были затерты в самую середину толчеи, стиснуты со всех сторон телами танцующих, жаркими, веселыми, молодыми.