Александр Андреев - Спокойных не будет

Глеб Анохин поднял руку.

— Ненаглядов правильно заключил, мужики: надо Филю поставить на ноги. Работник-то он золотой.

— Он гад! — крикнул Илья.— Ужом вполз в бригаду, а теперь, как ржавчина, разъедает ее. Не выйдет! Требую исключить его из бригады! Немедленно!

Сорокин встал и заявил:

— Исключайте. Не пожалею. Мне и самому тошно с вами. Тоже мне работники! Топора в руках держать не умеют.— Он перешагнул через брус.— Прощайте!

Я задержал его.

— Погоди, это еще не все.

— Можно мне сказать? — спросила Катя и поглядела на меня, побледнев от волнения.

— Говори, Катя.

— Мы уберем Сорокина из нашей бригады... Сделаем это вовремя. Но он устроится в другую бригаду. А те ребята окажутся не такими стойкими, как наши. Тогда что?.. Его надо изгнать со стройки совсем.

— Правильно, Катя!

— Он же перед тобой извинился за те слова,— сказал ей Серега Климов.— Что же ты еще хочешь?

Петр Гордиенко, подняв руку, дождался тишины.

— Предложение Кати Проталиной считаю вполне резонным и обоснованным. Полумерами мы ничего не добьемся. Лишь потеряем свое значение и свою силу. Я поговорю с Ручьевым. Думаю, он пойдет нам навстречу.

Филипп Сорокин тихо сел на брус, глаза его расширились от растерянности.

— Вы не имеете права,— прошептал он.— Я прибыл сюда издалека. Меня завербовали...

— Как приехал, так и уедешь!

Серега Климов выметнулся в круг.

— Если вы так сделаете,— заявил он,— то со стройки уеду и я. Так и знайте.

— Можешь уезжать,— сказал Петр.— Хоть сейчас.

ЖЕНЯ. Самолет, задрожав, сорвался с места и помчался по бетонной дорожке, все более разгоняясь. В конце полотна он отстал от земли и с воем начал взбираться по невидимому крутому подъему. Мимо протекли сизые и мокрые клочья тумана, и вскоре по глазам ударило солнце. Внизу несметными овечьими стадами мирно паслись белые облака.

Эльвира Защаблина непоседливо вертелась в кресле. Заглядывая в круглое окошечко, с неостывающим возбуждением тормошила меня:

— Ты только взгляни, Женя! Вот бы выйти сейчас и шагать, шагать без устали на край света! По мягкому белому ковру. Босиком!

Я не отвечала ей, опрокинулась на спинку кресла и зажмурилась. Самолет нес меня на своих крыльях к Алеше, с каждой минутой приближая меня к нему. Я пыталась представить нашу встречу. Я стремилась к этой встрече и побаивалась ее. Какой он теперь, Алеша? А вдруг изменился, огрубел, сделался чужим; может быть, у него уже есть девушка. Мужчины, говорят, тяжелей переносят разлуку и одиночество. Мне надо быть очень стойкой и решительной, чтобы убедить его: жить врозь больше невозможно. Или вместе, или развязать друг другу руки. Да, так и заявлю: развязать руки... И я уже видела, как мы летим обратно. Домой. Вдвоем!

— Чему ты улыбаешься? — Аркадии Растворов, склонившись, коснулся бородой моего лба; глаза его обеспокоенно светились, изжеванная сигарета кочевала из одного угла рта в другой.

— Приснилось смешное,— ответила я.

— Счастливая ты,— сказал Аркадий.— Забавные сны видишь. Они снились мне только в детстве — просыпался от смеха. Теперь мои сны — сплошной кошмар... Или за мной кто-то гонится, или я за кем-то гонюсь. С ножом...— Он отстегнул ремни на Эльвире.— Посиди на моем месте. С Вадимом.

Эльвира, немного побаиваясь Аркадия, поспешно уступила ему кресло, и через минуту в задних рядах послышались всполошенные всплески ее голоса:

— Глядите, ребята, какое все крохотное! Дома как игрушки. Вадим! Ой, голова кружится!

Облака рассеялись, и теперь виднелась земля — зеленая, вся в лесах. Яркой узкой лентой сверкала на солнце полоса, реки. Словно горсть орехов, раскинулась деревушка на ее берегах. Я сказала Аркадию:

— Все ты преувеличиваешь. И бежишь ты сам от себя и гонишься сам за собой. Играешь какую-то трагическую роль. Ты полюбил эту роль и не можешь расстаться с ней. Вот и вся разгадка...

— Ошибаешься, Женя,— возразил Аркадий с искренней печалью.— Если бы роль... Я в жизни сыграл их немало. Это легко — сыграл и забыл. Тут другое. Живу весь униженный, опозоренный, точно неполноценный какой-то. Взяла и отшвырнула с дороги, с презрением, носком туфли. А когда-то поклонялась мне, благоговела...

— Зато у тебя не то что благоговения — элементарного внимания к ней не было. Одни окрики, да косые взгляды, да угрозы. Как она вообще могла терпеть тебя, первая-то красавица, с характером!

— Я был свиньей,—сознался Аркадий.— Теперь убедился в этом. А тогда я был убежден, что из-под моей власти никто не в силах выйти. Ошибся. Преувеличил свои возможности. И это приводит меня в бешенство. Задыхаюсь от ярости, Женька! Сладить с собой не могу.