Василий Еловских - В родных местах

Она не хотела его обижать и улыбнулась:

— Все у вас не как у добрых людей.

Ему казалось, что она не искренна. Говорит деликатно, улыбается, а чувствуешь — поучает. Некоторые женщины любят заводить знакомство с мужчинами, которые ниже их по развитию — хочется видеть свое превосходство. Не из тех ли Елена?

Прозвенел звонок — начинался концерт.

Из клуба они вышли вместе. Она попросила, чтобы он проводил ее до автобусной остановки, и шла, зябко поеживаясь, хотя вечер был теплый. Было Семену грустно сейчас и жалко себя.

— Вот вы говорили давеча насчет добрых людей, — начал он.

— Зачем об этом?

— Да уж все равно, чтоб не молчать. Добрых? Хм! Уверяю вас, что я не злее других-прочих, а как раз наоборот. Людей я видывал, они мне очень даже хорошо известны.

— Да где же вы их видели, Семен Ильич? За таким-то забором. Не стоило бы…

Она, конечно, улыбалась, хотя делала вид, будто говорит всерьез. Но он все равно разозлился:

— А почему не стоило бы? За кого вы меня принимаете? Я никому из людей не делал ничего плохого. Ни одной пакости в жизни не сделал. Ни большой, ни маленькой. Я не воровал, хотя меня обворовывали. Никого не бил, а меня лупили, да еще как. Я не предавал, не продавал никого, не подсиживал, не обманывал. Даже не хамил никому.

В запале он хотел сказать, что ни одна женщина не пожалуется на него, но вспомнил Алевтину и замолчал вдруг.

— Ну-ну, я слушаю, — сказала Елена каким-то непонятным — не то ободряющим, не то осуждающим голосом.

Он говорил горячо, торопливо, будто боялся, что его перебьют:

— В детстве я и шагу не мог шагнуть, чтобы мать или отец не заорали на меня. В особенности отец. Между собой они тоже часто цапались. Отец когда-то богатый был, а потом обеднел и, видно, обозлился на весь мир из-за этого. Все не так, все не этак. Пинки да подзатыльники. Трезвый еще ничего, а как налакается — хоть из дому убегай. Начинал лупить меня. Наподдает, что и на ногах не держишься. Ревмя ревешь. Это доставляло ему удовольствие, я так думаю. И мать била. Я и сейчас побаиваюсь ее. Стыдно и признаваться-то. Никакой силы воли у меня, конечно, не было, всю родители начисто вытряхнули. В школе тоже били все, кому не лень, потому что сдачи я не умел давать…

— Дети вообще бывают жестоки.

— Да… Заметил я, знаете, что если хорошо работаю, родители не бьют меня и меньше ругают. И как увижу, злятся, быстрей хватаюсь за лопату иль топор. Работать я люблю и, думаю, будь у меня хоть какие родители, все одно не был бы я лентяем. Говорят вот мне иногда: за рублем, дескать, гонишься. Только когда работаю я, о деньгах и не думаю. Роблю, и только…

— Говорите, говорите…

— Ну, подрос я, в цех устроился и решил дружка завести. Бригадир мой жил по соседству. Веселый такой парень. Павлом звали. Меня и потянуло к нему, к веселому-то. Думаю, если что, так и заступится — кулаки у него здоровенные. Я-то считал его за дружка, а был для него, сейчас уж понимаю, чем-то вроде шута горохового. Вы знаете такую дружбу: один командует, а другой только и старается услужить? Мелкий случай, а вот как сейчас помню. Сидим мы это с ним на улице вечером. Ребята с девчатами подошли. Павел и говорит: «Сенька, сбегай ко мне домой, фотоаппарат принеси». И добавил: «Ты оглох, что ли, заика? А ну, одна нога тут, другая — там».

Он всегда так делал. Один на один терпел я, а при девчатах, ну просто до невозможности обидно мне стало. А потом получилось такое. Мы контору отделывали. И переборки я не так поставил. Ломать пришлось. Вина была Павла, он приказал. А свалил на меня. Дескать, Земеров подпутал. Врал прямо в глаза.

— Мало ли мерзавцев. И почему вы ведете себя так безвольно? Ведь вы, в общем-то, здоровый человек.

— Да. А работать я завсегда любил. И радуюсь, когда ворота какие-нибудь поставлю или стол смастерю, к примеру, или чего другое. И глядеть люблю на то, что сделал. Когда-то я старался работать и затем, чтобы заслужить у людей уважение. Чтобы меня, так сказать, меньше трогали — самозащита своего рода…

— Кажется, идет мой автобус. — Елена остановилась. — Знаете, что я вам скажу: старайтесь быть с людьми, только с настоящими, а не с подонками. Тогда и себя поймете.

Разговаривая с ней, он не чувствовал обиды. Обида, горькая до слез, пришла позже, когда Семен дома сидел у окна и, слыша храп матери, смотрел на голый в лунном свете двор и вспоминал свое сватовство.

Утром он сказал начальнику цеха:

— Я подумал… не пойду в бригадиры.

Семен как-то внезапно постарел и осунулся. Раза два напился в одиночку, к великому возмущению Пелагеи Сергеевны, которая и сама когда-то была не прочь пображничать, но к старости утихла.