Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 1

Ольга не успела ему ответить, раздался властный металлический голос Шлегеля:

— За стол! Варвара Ильинична, слово!

Гости, не договорив о делах, шумно усаживались за стол и, поглядывая на Варвару, приступали к еде. Сидеть, ничего не делая, они были не в состоянии.

Варвара Ильинична встала, засучив рукава и оглядывая затихший стол.

Вот сидят рядом безусые и седые, командиры и председатели, подпольщики и рыбаки, и за каждым из них стоят люди-товарищи и ученики. За каждым из них стоит жизнь, какой бы хватило на десятерых. За каждым из них стоит будущее, какого никогда не знал человек на старой, запущенной земле. Вот они толкуют о делах, пьют вино, спорят о людях, — все каких-то гвоздей не хватает им для полного счастья или тетрадок, — руки их в мозолях, тела в ранах, да и вся их жизнь сегодня и завтра — на смертном параде.

Разве угадаешь, кто останется, кто погибнет! Но нет печали в их глазах, нет усталости в их движениях. Это сидят большевики, старшие люди на новой земле, сильные люди, их и смерть не касается.

— Выпьем за советскую власть, что она из нас сделала! — сказала Варвара. — За советскую власть!

Помолчала, подумала:

— Да вот за тех, кого еще нет с нами, кого завтра увидим, — и кивнула в сторону окна.

За окном на узкой и шумной улице неистовствовал народ.

Кто там пел и кричал острым и нервным голосом?

Кто в эту ночь увидел будущее?

Слово Варвары Ильиничны было таким, после которого уже ничего не следует говорить.

Понемногу гости стали стихать, успокаиваться, заговорили о фронте.

С разбега ударившись о советские рубежи, война как бы разлетелась осколками. Дрались в Японии, дрались в Шанхае, корейские мужики жгли помещиков, а маньчжурские захватывали города, раздробленные советскими авиадесантами.

Японские армии, отскочив от советских рубежей, уходили к югу, в дебри Китая, поднимая десятки маленьких уездных войн, зовя к себе монголов, обещая великое счастье китайским магометанам и натравливая уезд на уезд, генерала на генерала, купца на купца.

Начинался великий пожар Востока.

Но за японцами двигались устные агитаторы Ван Сюн-тина, железнодорожные партизаны Ю Шаня, отряды Чэна, и кто-то строил уже заводы и на изуродованных войной танках пахал освобожденную землю, еще мокрую от крови.

— И-их, если б цемент был! — завистливо вздохнул Ван Сюн-тин в самый разгар военных суждений.

Все за столом опять встрепенулись. Шлегель, чтобы отвлечь гостей от деловых бесед, дал слово Ю Шаню.

Светало. Зарево утра окрасило стол и сидящих за ним. Усталые лица покрывались румянцем рассвета и казались от этого еще взволнованнее и возбужденнее.

Война стояла перед всеми, и все думали лишь о ней, о ней одной, о гвоздях и сражениях, о пиломатериалах и соли.

Но было сегодня поздно для речей о войне, и Ю Шань захотел сказать просто о дружбе.

— Осуда! — громко сказал он, как перед фронтом. — Ты много лет воевал вместе с нами за Маньчжурию, за Китай, за Корею. Теперь я хочу отдать тебе долг.

Луза переводил его слова русским, Шуан Шен передавал корейцам. Осуда повторял слова Ю по-японски.

— Возьми меня и владей мной до смерти, как мы владели тобой, — произнес он, и за столом повторяли эти слова: «Владей мной до смерти, как мы владели тобой», Луза — русским, Осуда — японцам, Шуан Шен — корейцам, Демидов — нанайцам, Шлегель — монголам. — Где моя родина? Вот она: это Луза, Чэн, ты. Родина всегда со мной. Рука моя легкая и голова счастливая. Русская земля не приняла меня в могилу, китайская отдала Корее, корейская отклонила меня в твою пользу. Я говорю, как китаец, как брат твой: возьми меня с собой и, если я погибну, закопай в землю на месте гибели, раскали гвоздь и горячим гвоздем напиши на деревянном памятнике: «Жизнь берегла его для нас. Он погиб за свободный Ниппон».

— Да ты опять не помрешь! — крикнул плачущий Луза. — Чорт родной, ты…

— А не помру — пойдем жить дальше! — ответил Ю, ударив кулаком по столу. — Наша земля большая.

Каждый подумал в ту минуту о себе.

Смерть любого из них путала сметы, ломала планы, коверкала движения человеческих судеб. Какие-то грузовые составы приостановятся на пути, какие-то люди будут долго ходить и недоумевать, за что им приняться, какие-то важные мысли, зародыши новых дел, не дойдут до тех, кому предназначались. И вместе с тем смерть каждого из них была великой организационной силой. Из великих корней их жизни, славной подвигами, смерть, как солнце, вызывала к жизни новые ростки за ростками. И чем величавей была их смерть, чем страшнее был их подвиг, тем величавее и радостней начиналась жизнь следующих за ними. Она облегчала свершение будущих подвигов, учила будущей жизни и создавала философию красоты и чести для тех, кто был сегодня еще младенцем. Эти люди знали, как жить, знали, как умереть.