Ицхокас Мерас - Желтый лоскут

В первый же день новый приемный отец похлопал меня по плечу и сказал, не скрывая улыбки:

— У меня тебе жить будет вольготно. У меня будешь расти свободным человеком.

На другое утро в дверь всунула голову соседка и зачастила:

— Святой боже, активисты ходят по домам, евреев ищут.

— Господи Иисусе! — взвыла жена Гришюса и стала звать своего мужа: — Ю о зас! Юозас!

Не успели еще белые повязки показаться на нашей улице, а может быть, они и вовсе не появились, как у меня уже были новые родители — Кв я дарасы…

И пробыл я у них, у Квядарасов, значит, ровно полтора дня.

А куда теперь податься? Эти уже никого и не подыскивали, никому меня не передавали. Да, верно, никто и не брал добро такое…

Надо идти. Но куда идти? Куда? Не век же сидеть тут на завалинке на пыльной, всеми забытой окраинной улице? Утопиться разве? Как топят слепых котят…

Но кто мешок над головой завяжет?

Прыгают, чирикают воробьи. Вот и червяка нашли, верно, отнесут своим птенцам в гнездышко. А меня-то уж никто не возьмет, никто в своем гнезде не приютит…

Глаза заволокло туманом, и я совсем ничего не видел перед собой.

Услыхав песню, я вытер слезы. По улице, поднимая пыль, шел какой-то мужчина. Я уставился на него, а он почему-то на меня.

— Иди сюда, малец, иди, говорю!

Я съежился от страха.

— Ага, не идешь… — И он, шатаясь, стал приближаться ко мне. — А ты чей будешь?

Я таращил на него испуганные глаза.

— Да ты не бойся… Я человек добрый. Ну хватил малость, так что? Разве это грех? Земля, что ли, провалится?

Он присел рядом.

— Чей ты будешь? А? И ревешь, парень… Э-эх! Так чей же ты все-таки?

— Я… Я ничейный… Я сам по себе… Еврей.

— Вот оно что. Да, да, понимаю. Так, так…

— Некуда мне деваться, вот и сижу, думаю, куда идти, — осмелел я.

— Куда идти, говоришь? Никуда не ходи! И никому не говори, кто ты такой есть. Нынче люди, сам знаешь, как волки! Всего ждать можно…

— Держать меня никто не хочет, боятся все. Никто не берет… Дяденька, завяжите меня в мешок и киньте в реку. Куда мне больше деваться?

— Ну и ну! Так бы сразу и сказал. Ах, ты! В реку, говоришь, как котенка! Ха, ха! Я тебе как всыплю, будет тебе в реку!

Появившееся было доверие к незнакомцу мигом улетучилось, я задрожал, как цыпленок при виде коршуна. И кто меня дернул за язык! Уж лучше бы не говорил о мешке.

— Так, значит, держать не хотят? — кивнул он на дверь.

— Не хотят…

— А взяли?

— Взяли.

— Стало быть, на попятный пошли, свиньи вонючие! А есть у тебя тут одежонка какая?

— Ничего нет. Что на мне…

Он легонько отпихнул меня в сторону.

— Ты здесь погоди маленько. Я им…

Он твердым шагом прошел мимо меня. Казалось, и хмель у него прошел, будто рукой сняло.

— Эй вы там, гады, чего ребенка мытарите?

И ткнул кулаком в окно. Со звоном разлетелось стекло. Он отряхнул руку.

— Кровь! Кровь у вас, дяденька, — бросился я к нему.

— Ничего, малец, у меня пес добрый, слижет… Ну, а теперь айда со мной!

— Куда?

— Идем, говорю! Ко мне идем.

Он схватил меня за руку, крепко, словно железными клещами, сжал и повел.

Дорогою он напевал себе под нос все ту же песенку:

Втолкнул он меня в низенькую, наполовину ушедшую в землю хибарку с крохотными, как ладошки, оконцами.

— Здесь будешь теперь жить! Мать, принимай сына! Шестеро у тебя, так седьмой будет. И вы, лягушата, поглядите. Глядите хорошенько, говорю! Брата вам привел. Брат он вам. Поняли? Братец!

Четверо ребят, погодки, все чуть постарше меня, подошли поближе, исподлобья глазея на нового братца. Остальных двоих не было видно.

А человек, приведший меня, тихо, чтоб не слышали дети, сказал жене:

— Еврейский мальчик. Никто держать не хочет. Пускай у нас живет, а, мать?

— Пускай живет. Где шесть, там и седьмой прокормится.

— Вот за это я тебя люблю! — И он кинулся обнимать жену.

— Нагрузился ты, ступай проспись, — уклонилась она.

Потом взглянула на меня, да так, как никто еще после смерти мамы не смотрел.

Ксендз-настоятель снова переписал метрику. Теперь меня звали Д и никис, Бенюкас Диникис.

Через столько рук я прошел, и кто меня только не брал, но насовсем никто не принял. Теперь вот приняли. Наконец-то взяли меня! Попал и я наконец в теплое гнездо и понял, что не выбросят меня, пока не оперюсь, пока не вырастут, не окрепнут крылья…