Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 4

Горева. Добрый вечер, Голышев.

Голышев. Добрый вечер, Александра Ивановна. Это не я. Честное мое слово — не я. Это генерал приказал вас вытащить на свет божий.

Горева. Не все ли равно. Как вы помните, я хотела побыть с вами один на один, а вы отговорились тем, что заняты на балу…

Голышев делает знак Лазареву, и тот на цыпочках удаляется.

Голышев. Да я, собственно говоря… как видите…

Горева. Вижу, Голышев. Сядьте рядом со мной. Мне нужно кое о чем спросить вас.

Голышев (садится рядом с Горевой). Слушаю, Александра Ивановна.

Горева. Он мне не пишет, вы можете это понять?

Голышев. Могу. Мне его настроения понятны… и если я не обижу, скажу прямо — вы маленько отошли от его жизни.

Горева. Отошла? Это неверно. Он настолько мой, что я не обижаюсь на него и не беспокоюсь, что он изменит мне. Мне только очень стыдно, что я сейчас одинока. По-вашему, очень он отошел от меня, очень я ему не пара?

Голышев. Как вам сказать. Сейчас, пожалуй, не пара. Когда человек выбит из колеи, у него все выбито — и чувство тоже. Бытие играет в любви роль не меньшую, чем чувство. И любишь другой раз и стремишься, а нельзя, невозможно, нет дороги к этой любви.

Горева. Ох, Голышев, да вы, оказывается, философ. Не к лицу вам. Ведь это что же, по-вашему? Майором вы меня, скажем, полюбили, а станете генералом — разлюбите. Не то бытие. Так?

Голышев. Я не умею выразить, но твердо знаю, что прав. Когда человек серьезно болен, когда разрушилась одна и еще не построилась другая его жизнь, так он тоже весь в известке, в пыли, в обломках, и чувства его в обломках, и надежды… и в такое время человеку иной раз лучше одному быть.

Горева. Туманно объяснили. Я уж лучше подожду письма от Алексея, у него, может быть, складнее выйдет.

Из соседней залы доносятся музыка и пение. Звучит веселая боевая песня. Входит генерал Романенко.

Романенко. Ну, как, Голышев, выполнили мое поручение?

Голышев. Никак нет, товарищ генерал, — не светит.

Романенко. Придется мне поучить вас и в этом направлении. Идите-ка, милый, попойте, потанцуйте, участок прорыва займу я. (Горевой.) Я все знаю: беспокоитесь об Алексее. Зря, не вижу смысла.

Горева. Вести, которые я окольными путями получаю о нем, в общем не утешительны. Ампутация ноги, болезнь легких, уход из армии и житейская неустроенность, очевидно, выбили его из колеи.

Романенко. Воропаева? Ерунда. Он сам кого хочешь выбьет из колеи.

Горева. Я тоже так думала, но то, что сообщает Голышев…

Романенко. Голышев влюблен в вас, и этим все объясняется. У него верхний этаж явно отказывает… И что страшного он говорит? Воропаев выбит из колеи! Это же явный бред, Александра Ивановна. Он едет куда-то на юг. Подумаешь, какое несчастье. Да это же мировой директор совхоза. Мед, знаете, там, фрукты, масло, куры, витамины всякие, это же рай, милая, по нынешним временам, абсолютный рай. Умно, толково, я хвалю за это Воропаева…

Вбегает адъютант Воронцов.

Воронцов. Товарищ генерал, просят из дивизии. (Уходит.)

Романенко. Война не забывает нас. Правильно. Я ухожу, Александра Ивановна, будучи совершенно уверен, что ваше настроение стало лучше. Воропаев не такой человек, чтобы ему было плохо. Прощайте! (Выходит.)

Горева. Что у него случилось? Разве он мог за это время разлюбить меня? Кто из них двоих прав… не пойму… Болезнь, одиночество, райский юг… Ничего непонятно… Что же у него там случилось?.. Что у него там случилось? Что?..

Зимний ветреный день на берегу моря. Прибой яростно бьет в устои каменной набережной. Слышно, как волны рассыпаются по асфальту. Гудок парохода доносится из порта. Софья Ивановна, кутаясь в шаль, приплясывает от холода. В ее руках корзина. Появляется группа людейс узлами и сундуками.

Софья Ивановна (негромко выкрикивает). Семечки жареные, семечки… Переселенцы, что ли?

Проходящий мужчина. Переселенцы!..

Софья Ивановна. Откуда будете?

Женщина. Народ ото всех ворот… С Кубани… С Дону…

Софья Ивановна. И откуда собрались… На дворе январь месяц, а они — что курортники… Обезлюдел наш край… это верно… Да и то сказать, сколько народу немец выбил.