Борис Порфирьев: Костер на льду (повесть и рассказы)

Едва я сошел с поезда на Мелешино, где мне надо было пересаживаться на дрезину, крепкие, горячие руки зажали мне глаза. С радостью поняв, что Лада приеха­ла меня встречать, я все-таки сделал вид, что не могу угадать, кто это, и сердито сказал:

— Довольно шутить.

Она захлопала в ладоши:

— Не узнал! Не узнал!

И, повернув меня к себе, спросила серьезно:

— Ну, как? Эти чудесные розы вручили тебе за ре­корд?

— Будто не знаешь?

— Я уверена. Но все-таки скажи, не тяни.

— В телеграмме все сказано.

— В какой телеграмме?

— Да которую я тебе послал.

Оказалось, телеграммы она не получила.

Рассматривая розы, нежно прикасаясь к ним тон­кими пальцами, Лада предложила:

— Хочешь, пойдем домой пешком?

— Хочу.

— Сколько до нас километров?

— Восемь.

— А, какая ерунда. Побудем в лесу. Посмотрим те места, где мы искали первый раз подснежники.

Одуряюще пахло цветами. Громко жужжали шмели. Солнце склонялось к закату.

Мы шли вдоль узкоколейки, заходили в лес. Лада радовалась маленькому крепышу-грибу под красной шапкой; бросалась на мягкий мох, как на перину; и совершенно приходила в восторг от сверкающих красок мухомора.

Иногда она подбегала ко мне, чтобы воткнуть в пет­лицу какой-нибудь цветок, и говорила:

— Это тебе за рекорд.

В другой раз ей хотелось накормить меня брусникой, и она падала на колени и сгребала растопыренными пальцами красные ягоды вместе с хвоей и сухими лис­точками.

— Ешь, ешь,— приговаривала она, набивая мне рот ягодами.

Я любовался ею. Особенно мне правилось смотреть, как она притрагивается к цветам, словно они были для нее живыми существами.

Но ее оживление в этот раз мне показалось наигран­ным. И я не ошибся — позже, лежа на поляне, глядя на меня, она сообщила:

— Да, Саша, без тебя ко мне заходила девица с вы­щипанными бровками — Тася Меньшова.

Я насторожился. А Лада продолжала деланно-бес­печно:

— Я ее прогнала.

— Что она тебе наговорила?

— Да она, по существу, и не успела ничего наго­ворить.

— Это страшная девица, страшнее самого Хохлова.

Лада медленно повернулась ко мне и сказала ис­кренне:

— Родной мои, зачем ты оправдываешься? Неужели ты думаешь, что я могла бы поверить в эти сплетни? Если бы ты полюбил Настю или Дусю, то не позвал бы меня. Слава богу, тебя-то уж я знаю.

Я зарылся лицом в ее ладони и, задыхаясь от горя­чего запаха земляники и хвои, сказал:

— Я сразу понял, что ты чем-то огорчена.

— Ах, глупости. Просто было неприятно от сознания, что есть еще такие люди. И если бы я не поделилась этим с тобой, мне было бы тяжело... Она и тебя дони­мала?

— Да.

— Бедный ты мой, как будто на тебя было мало одного Хохлова.

— С Хохловым проще. Хохлов для меня — враг. А ведь эту девицу нельзя назвать врагом. Она высту­пает на собраниях, в кино сидит рядом с нами и красит губы такой же губной помадой, как и ты... А вместе с тем она тоже мешает нам спокойно жить.

— Очевидно, потому мне и было это обидно.

— Ты не расстраивайся. Наши люди со временем покончат и со сплетниками, и с анонимщиками, и с кля­узниками.

— Ты прав. Чтобы построить самое справедливое общество на земле, надо много выдержать боев — и самых разных.

— Помнишь, как в песне, которую мы пели в дет­стве: «И вся-то наша жизнь есть борьба, борьба!»

— Да. А вы тоже пели эту песню?

— Пели, Ладочка, пели.

Через день, вернувшись с работы, я заметил, что Лада хитро поглядывает на меня.

Она ходила по комнате, накрывая на стол, и беспеч­но напевала песенку.

Когда обед подходил к концу, она спросила:

— Слушай, Саша, очевидно, в школе ты числился в вундеркиндах?

— Нет. А что?

— У меня такое впечатление, что до войны твои портреты печатали в газетах каждый день.

— Ах, ты об этом? Ну, как же. У меня полон чемо­дан вырезок.

— Ну, тогда все понятно,— вздохнула она прит­ворно.

Продолжая есть, я поглядел на нее и спросил:

— Тебе хочется полюбоваться моими портретами?

— Да нет, зачем, когда ты сам передо мной.

— А то я хотел съездить на дрезине в город—взять в камере хранения мой чемодан.