Всеволод Иванов - Пасмурный лист (сборник)

Таковы были мысли, волновавшие Сергея Сергеича. Сердце его в груди стучало тяжело и звонко, словно пест в медной ступке, где толкут различные элементы и различные зерна жизни. Он сознавал, что не приличествует сейчас приступать со своими вопросами под нависшие брови инженера Хорева, как под яро опущенные рога быка, но если не сейчас, то когда?! Когда он узнает истину о загадке мыса Нох?.. Спрашивал он Румянцева. Тот ответил коротко: проплывал мимо на «Основателе», на берег не спускался, будучи болен. И сразу же вернулся к тоске о дочери: «Неонилочка, куда ты?., почему?..»

Сергей Сергеич сказал откровенно, без вступлений:

– Допуская даже факт счастливой смерти, сомневаюсь, чтобы счастье это настолько закреплялось в организме человека, что тленье было перед ним бессильным! Какая бессмысленная всепокоряемость! И когда?.. В условиях человеческого существования, которые еще совсем предиминарны! Я говорю, Гавриил Михеич, о смерти на мысе Нох…

– Ясно мне, – отрывисто и сурово произнес Хорев.

Сергей Сергеич обратился к Ольге Осиповне:

– В глубине мыса Нох вспыхнул пожар. Горели каменноугольные толщи. Земля нагрелась. Довольно крупная площадь вечной мерзлоты, которую геологи датируют концом плиоцена, оттаяла. Образовалось озеро глубиною до двухсот метров. Вода в нем была теплая. «Исследования последних лет показали, что в вечномерзлых толщах на протяжении многих тысячелетий сохраняются в анабиотическом состоянии зародыши, а возможно, и зрелые формы многочисленных мелких организмов – от водорослей и бактерий до мелких ракообразных, – прочел он по бумажке выдержку из „Общего мерзлотоведения“, труда, изданного Академией наук в 1940 году. – Среди этих форм, в количестве многих десятков видов, оживленных после тысячелетий анабиотического состояния, – безусловно, могут оказаться и инфекционные виды. Это последнее обстоятельство необходимо предвидеть при проектировании мероприятий, ведущих к деградации вечиомерзлотных толщ в широких пределах». Подчеркиваю: безусловно!.. А раз – безусловно, что ж удивительного, если в уродливом тумане, плавающем над странным озером на мысе Нох, могли появиться узкие оранжевые ленточки…

– Оранжевые? – воскликнула Ольга Осиповна.

– Врач Афанасьев, плывший на «Основателе», сказал, что он слышал об оранжевых…

Хорев вдруг захохотал печальным, как показалось Сергею Сергеичу, оловянным смехом:

– Ха-ха! Чушь. Ха-ха!.. Отрицаю малейшее правдоподобие! Xa-xa!

– Возможно, когда вы, Гавриил Михеич, посетили мыс Нох, явлений «оранжевой ленты» не наблюдалось. Но «Основатель», пристававший к мысу несколько позже…

– Он не видел четырех умерших, – буркнул Хорев. – Их уже похоронили. Счастливого пути, товарищ Завулин.

Табак катышком упал в портсигар. Завулин прикрыл за собою темно-зеленую, цвета вишенника, дверь кабинета.

– Пустельга.

– Доцент? Ты преувеличиваешь.

– Воображает о себе: фантаст. На самом деле стелется по земле, как слепящий и вонючий дым.

Ей с детства мерещился образ человека, исцеляющего мир от болезней и войн. Ей мечталась: она помогает этому творцу. А он – помогает ей. Это – ее муж, друг, брат… И вот этот любимый сидит теперь против нее, положив руки на парус стола. Что ей – Завулин?! Впрочем, очень хорошо, что он есть. Пусть болтун, но она благодарна ему. Он указал ей на ее обязанность.

– Ты решила, Оля, завтра выступить на совещании?

– А ты вроде растерян?

– Защищать необходимость…

– И немедленное осуществление «эксперимента 27». Разве я тебе не жена? Кто лучше жены поймет тебя?

– Ты знаешь, противников у меня много. Им покажется смешным выступление жены в пользу экспериментатора…

– Экспериментаторов! Повторяю, я буду защищать оба опыта.

– Румянцева?

– Румянцева необходимо вытащить из унылой норы душевных страданий. Да! На огненный, кипучий и раздольный берег. Ты сегодня, дружище, пойдешь к Румянцеву.

– Я?

– Или лучше пойти мне?

– Надо ли идти вообще?

И тогда он повторил ей то, что уже много раз ей рассказывал:

– Затылок у него был большой, розовый и круглый, как тарелка. Я познакомился с ним в университетской библиотеке. Я смотрел на затылок. Розовость эту не прикрывали, а только оттеняли белокурые волосы. Смотрел и думал: «Какой уверенный и какой наслаждающийся счастьем жизни человек!» Я хотел тогда, возможно, больше увидать таких людей, напитаться ими, нагрузиться ими, чтобы в мир войти уверенным и гордым. Понравился мне и постоянный жест его – точно он вспарывает ножом, снизу вверх, какой-то мешок. Скорее всего, мешок с зерном. Казалось, он каждую минуту вскрывает мешки с зерном: питайтесь, веселитесь, творите. Он говорил, что молодость должна быть щедра, а старость – скуповата. Он раздаривал книги, одежду – и одеяла не имел, прикрываясь отцовским пальто. Мы поселились с ним в одном общежитии. В первый же день нашего совместного пребывания здесь он сказал: «Аэрозоли? Брось ты цепляться, брат, за ученые названия. Пыль есть пыль. Подует береговой ветер и унесет в сторону твои аэрозоли, как относит снег или человеческий голос. А попробуй-ка отнести в сторону мои котлы! Надорвешься, И выходит, – переходить тебе, дружище, в наш институт. Я уже забросил там насчет тебя удочку. Будем совместно работать? У, хорошо! И заметь, проблемы подчинения одного другому не ставится! Мы не звери, чтоб раздирать добычу. Мы ставим и выполним проблему дружбы. Вдвоем – мы разом! – и полное всемогущество над техникой. При известных условиях мы создадим такой мощный и экономный котел, что внутренность земного шара позавидует. Ты, как и я, мечтаешь помочь человечеству? Давай вдвоем?! Пары разведены! Скатерть накрыта. Пир жизни начинается. Иди! Вперед!» Пропитанный машинным маслом, круглоголовый, плечистый, он говорил раскатистым, приятным до слез голосом.