Николай Асанов - Волшебный камень

Долго сидели остяки на земляном полу, привалясь к стенке, натертой за многие годы до блеска. Чуть выше отлакированной полосы была полоса жирная, лоснящаяся — там, где черные прямые волосы гостей прикасались к четвертому венцу избы. Гости были сердитые, голоса их звучали все громче и громче. Сережка спрятался за спиной Каркудинова, но больше всего он испугался, увидев, как из красных глаз Каркудинова потекли по морщинистым коричневым щекам крохотные мутные слезинки, которые старый сказочник так и не стряхнул, не стер, будто пропали у него силы. Потом гости ушли, а Сережка долго еще сидел в избе и слушал, как трудно дышит старик. Мальчик ждал, не зажжет ли сказочник огонь в кованом светце с тремя щипцами, в которые вставляли лучину. Но старик не двигался и молчал.

Когда уже стало совсем темно, старик вдруг окликнул его:

— Сергуня, в чьем доме комиссар живет?

— У Никитиных, — ответил Сережка.

— Проводи меня к нему.

Старик поднялся, вздул огонь, зажег светец, — все это делал он неторопливо, обстоятельно, как и раньше, но Сережка видел, что медлительность старика происходит от слабости, и осторожно сказал:

— Дедушка, может, утром-то легче идти?

— Не только свету, что в солнце, парень, — непонятно ответил князь и подал Сережке один из больших, но легких и мягких мешков, набитых мехами. — Этот вот ты понесешь, а этот — я. — И так же непонятно добавил: — Дитячье сердце, что птенец, — мягкое да пушистое, может, рука не сожмет, побоится.

Сережке показалось, что старик заговаривается, и он испугался. Но ведь и сказки его иной раз было трудно понять. И Сережка пошел впереди князя, который по вечерам плохо видел из-за куриной слепоты, нападавшей на него по осеням и веснам. Старик нес большой мешок, прихватив его левой рукой через плечо, а правой держался за Сережку.

У дома Никитиных Сережка постучался в окно горницы, где жил комиссар. Дверь распахнулась, комиссар вышел на крыльцо с лампой и осветил пришедших, прячась до поры в тени и держа лампу далеко от себя. Сережка прошел вперед, таща князя, совсем ослепшего от яркого света и поводившего головой, как старый петух.

— Что тебе, князь? — грубовато спросил Саламатов.

— Прими гостя, комиссар, — тихо ответил старик.

Он вошел в горницу, огляделся, присел на лавку, вытряхнул из мешков меха.

— Вот! — сказал он.

— Что «вот»? — спросил комиссар.

— Народ подарок шлет, — сказал старик, низко кланяясь. — Плохо народу, совсем плохо, помирает народ. Дай товар народу: муки дай, сахару дай, мануфактуры дай, вина мало-мало дай. Умирает народ, не только старый, а и маленький народ умирает. Умрут, кто останется?

Саламатов вскочил со стула, подошел к столу, схватил кусок хлеба и повернулся к старику.

— Ты что, князь, или совсем ум потерял? Ты погляди, что я сам ем? Видел, видел? — Он крошил перед лицом старика хлеб, рассыпавшийся, как песчаный, от примеси мха и коры. — А это видел? — он хлопнул себе по дерюжным штанам, сшитым на манер галифе, дернул ворот гимнастерки из холстины, окрашенной ивовой корой в желтый цвет. Отряд Саламатова почти год не получал никакого довольствия и обмундирования и жил только за счет добровольных отчислений граждан уезда.

Старик растерянно встал и стал запихивать в мешок меха. Шкурки топорщились, хрустели. Перепуганный Сережа помогал ему, ползая на полу. Саламатов стоял, укоризненно качая головой.

— Эх, князь, князь, никогда мы с тобой не ссорились, а теперь, видно, придется. Забирай свою взятку да помни, что революция в твоих мехах не нуждается!

Старик выпрямился, глянул прямо в глаза Саламатову и с силой в голосе сказал:

— Неправду говоришь, комиссар! Разве при революции красивой одежи не будет? — Тряхнул мешком так, что по лисьим хвостам, торчавшим из него, пробежали искры и крикнул: — Пошли, Сергуня, помирать пошли!

Они шли по темным, уже притихшим улицам. Сережка опять впереди, а за ним, держась за плечо, старый остяк. Падал тяжелый мокрый снег. Старик часто останавливался, словно в самом деле у него не было больше сил, и он шел помирать в свою курную избу. Сережке стало страшно, но и оставить старика ему было стыдно. Было уже очень поздно, когда они добрались до выселков. Старик раскинул шкуры на полу, долго смотрел на них, качал головой и что-то тоненько приговаривал на родном своем языке. Потом сказал по-русски:

— Врет комиссар: и меха нужны будут, и охотники нужны будут.

Потом приказал Сережке ложиться спать.

Сережка заснул, раскинувшись на черных и серебристых лисах, на коричневых соболях, на белых горностаях. Пожалуй, ни у одного короля не было такой дорогой постели, какая была в эту ночь у мальчика.