Константин Паустовский - Том 6. Пьесы, очерки, статьи

Чиновник. Я дожидаюсь ответа, господин Одоевский.

Занавес

Белая ночь в Петербурге. Узкая набережная Мойки. В черной воде отражаются туманные звезды. Тихой зарей горят окна спящих домов.

Издалека доносятся веселые голоса и женский смех. На набережную вбегают Лермонтов и Мусина-Пушкина. Они держатся за руки. Мусина-Пушкина запыхалась и раскраснелась. Одной рукой она подобрала черное шелковое платье. Мусина-Пушкина в изнеможении прислоняется к резной решетке набережной. Лермонтов снимает фуражку и поправляет волосы.

Мусина-Пушкина. Бог мой, Лермонтов, вы или мальчишка, или безумец! Выйти из экипажей и устроить игру в горелки среди Петербурга! Какое счастье, что уже поздний час и нас никто не видел.

Лермонтов (смеется). Мы обогнали всех.

Мусина-Пушкина. Теперь гореть будет Столыпин. Я видела, как его поймала Воронцова.

Лермонтов. Не знаю. Я не видел ее. Я видел только вас.

Мусина-Пушкина (вспыхнув, смотрит на Лермонтова). Что вы, Лермонтов! Но ничего… ничего… Говорите…

Лермонтов. Вам знакомо, должно быть, это ощущение – полное безмолвие, вот такое же, как нынче, когда не слышно даже пения птиц и в этой тишине восходит огромное летнее солнце. Я испытываю это ощущение каждый раз, когда бываю рядом с вами. Почему это, скажите?

Мусина-Пушкина (медленно и тихо). Не знаю… (Неожиданно легко проводит рукой по волосам и лицу Лермонтова.) Не знаю… Не знаю, милый мой и сумасшедший Лермонтов.

Входит быстро Воронцова-Дашкова. Она хохочет и обмахивается фуражкой Столыпина. За ней идет Столыпин, а следом за ним – Софья Карамзина под руку с князем Вяземским.

Воронцова-Дашкова (хохочет). Жерве бросился, как заяц, на Конюшенный мост и чуть не сбил с ног квартального! (Перестает смеяться, вздыхает с облегчением.) Теперь я верю, Лермонтов, что вы истинный поэт. Затеять горелки среди этой белой ночи – что может быть бесшабашнее? Мы все сделались детьми.

Вяземский. Даже я. Но автору такой поэтической прозы, как «Бэла», прощается все.

Софья Карамзина. Избави бог, если бы мы сшибли с ног какого-нибудь старого генерала.

Столыпин (нарочито гнусавым голосом, причем лицо его дергается злым тиком). «Доношу вашему величеству, что корнет Лермонтов устроил прошлой ночью вместе, со светскими дамами игру в горелки на Мойке. Это верх неприличия и дерзости».

Все смеются.

Вяземский. Бенкендорф! Подлинный Бенкендорф! Ловко вы его изображаете, Столыпин.

Быстро входит Жерве.

Жерве. Ой, дайте отдышаться. Я чуть не угодил в комендантскую. Ну, что же вы стоите? Кто горит?

Воронцова-Дашкова. Нет уж, увольте. Больше я не могу в атласных туфлях бегать по булыжнику.

Мусина-Пушкина. Да уж и поздно. Давайте лучше помолчим напоследок.

Вяземский. Очаровательная идея.

Все умолкают.

Мусина-Пушкина (шепотом спрашивает Лермонтова). Что вы слышите?

Лермонтов (очень тихо). Биение вашего сердца. И плеск воды.

Ветер с легким шумом пробегает по листве деревьев и затихает.

Вяземский. Какая тишина!

Лермонтов. Ночь всегда говорит вполголоса.

Жерве. Это ты очень ловко сказал, Мишель.

Лермонтов (Жерве). Замолчи, колпак!

Все на мгновение умолкают.

Воронцова-Дашкова. Вот сейчас бы забраться в гущу старого сада и окунуть лицо в мокрые листья. Как хорошо!

Жерве. Вы, оказывается, тончайшая поэтесса, княгиня?

Лермонтов. Тебя уже один раз просили, помолчи.

Жерве умолкает. Где-то очень далеко башенные часы бьют три удара.

Софья Карамзина. Я никак не пойму, где мы.

Вяземский (оглядывается). Как поразительно! Веселая игра привела нас в одно из самых печальных мест Петербурга.

Воронцова-Дашкова. Куда?

Вяземский. К дому Пушкина, княгиня. Мы стоим как раз около его крыльца.

Все поворачиваются к крыльцу темного дома. Молчание.

Софья Карамзина. Бог мой, а мы здесь так хохотали и вели себя, как глупые дети.

Лермонтов. Если бы Пушкин был жив, то, конечно, вышел бы и бегал с нами в горелки.

Вяземский. Это точно.

Лермонтов (после недолгого молчания говорит просто и тихо, как бы разговаривая с самим собой). «И мрачный год, в который пало столько отважных, добрых и прекрасных жертв, едва оставит память о себе в какой-нибудь простой пастушьей песне, унылой и приятной».