Карен Шахназаров - Курьер

– Она сидит, как будто ничего не происходит. Короче, я ее обнял потихоньку…

– А она?

Я сделал себе новый бутерброд и продолжал беспечно:

– Она ничего. Сидит – смотрит. Ну, потом, после урока, она говорит: «Мирошников, – это моя фамилия, – зайди ко мне после уроков».

– А ты?

– Ну, я и зашел… Она была в лаборантской. Знаешь, колбы там всякие и прочая дребедень… Она меня увидела, и грудь у нее вздымается, как волны на картине Айвазовского «Девятый вал». Я говорю: «Надежда Ивановна, я без ума от вас…» А она: «Мирошников, я – твоя…» И как бросится мне на шею! Ты понимаешь?

– А ты не врешь?

Я увидел, какое уважение засветилось в Катиных глазах.

– С какой стати я буду тебе врать?

– И что же потом было?

Я не предусмотрел возможности подобного вопроса и замялся.

– Да потом она в другую школу перешла, – уклончиво ответил я. – В общем, как-то все на том закончилось.

Катя мечтательно вздохнула.

– Да, – сказала она. – Я тоже была влюблена в одного учителя. Он у нас в десятом классе литературу и русский преподавал. Такой видный мужчина был… с усами…

– Ну и как ты?

– Да никак. Я один раз ему письмо написала, но он не ответил. Ты же понимаешь, я девушка, мне неудобно навязываться…

– Это конечно, – согласился я. Мы замолчали. Мой рассказ явно произвел на Катю неизгладимое впечатление.

– Ты вообще чем занимаешься? – спросил я.

– Учусь в МГУ, – ответила Катя. – На первом курсе.

– Понятно, – сказал я. – Я тоже мог бы сейчас учиться на первом курсе.

– И что же?

Я пожал плечами.

– Да не захотелось. Вступительные я сдал на «отлично», а потом забрал документы. Решил жизненного опыта подкопить, в армии послужить. А то все лезут в эти институты, как кроты в норы…

– Ты молодец, – восхитилась Катя. – Мне тоже не хотелось поступать. Но родители, их ведь не убедишь.

– Родители есть родители.

Я встал.

– Что? Пойдешь? – сказала Катя.

– Да, пора. Я, наверное, завтра опять зайду к вам. За рукописью.

– Заходи.

В прихожей я надел ботинки и куртку.

– С папой я, пожалуй, прощаться не буду, – сказал я.

– Да, не стоит, – согласилась Катя. – Ты его немного вывел из себя.

Я вышел на улицу. Холодный осенний ветер хулиганил здесь: срывал с прохожих шляпы, бился в окна домов, завывал в подворотнях. Надвинув на голову капюшон куртки, я зашагал к метро.

– Как дела? Что нового? – спросила меня мать во время ужина.

– Наполеон Бонапарт родился в одна тысяча семьсот шестьдесят девятом году на острове Корсика, – ответил я.

Так как рот у меня был набит, то получилось нечто невразумительное: «На-он бо-рт ди-у-сь в о-у-а-ка».

Мама вполне удовлетворилась таким ответом. Только сказала:

– Когда ты отучишься говорить с набитым ртом? Как маленький, ей-богу!

После чая мы смотрели телевизор. Я плюхнулся в кресло, а мама села рядом за стол с кипой контрольных работ своих учеников. На кончик носа она водрузила очки, так что поверх них могла изредка бросать взгляд на телеэкран, и стала проверять тетрадки. Иногда она зачитывала оттуда вслух наиболее замечательные перлы. Как всегда, они исходили от некого Степакова, двоечника, сидевшего второй год в седьмом классе.

– Ох, этот Степаков, – сказала мать. – Послушай, Вань: «…Крепостное крестьянство с негодованием встретило сообщение о татаро-монгольском иге…»

Она засмеялась, но я относился к этому пресловутому Степакову со скрытой симпатией и встал на его защиту.

– А что здесь неверно, собственно?

– Ну, что ты прикидываешься! – удивилась мать. – Да ты послушай… – Она еще раз процитировала Степакова.

– Ну и что? – спросил я. – По-твоему, крестьянство должно было радоваться приходу хана Батыя?

– Да нет, – начала злиться мать. – Это же просто безграмотно! Какое «сообщение»? Что за формулировка!

– А что?! Прискакал гонец, собралось это, как его… вече, сделали сообщение о нашествии татаро-монгол, вече это не понравилось, и оно негодовало. Такое могло быть?

– Ты все путаешь, – растерялась мать. – При чем здесь вече, гонец?..

– А при том, что такие, как ты, придираются, а люди потом страдают, – назидательно произнес я и добавил: – И ты еще удивляешься, почему у меня в аттестате пять троек. А вот я смотрю на тебя и не удивляюсь!

Для матери мой аттестат был больным местом. Она нахмурилась и поставила Степакову тройку.

Потом мы отправились спать. И, прежде чем уснуть, я представил себя гладиатором. Окровавленным, в разбитых латах, смертельно уставшим, ибо только что в отчаянной схватке одолел громаднейшего льва. Стоя в центре залитой кровью арены, я внимаю восторженному реву толпы. Лев валяется неподалеку, Колизей неистовствует. Сам великий Цезарь дарует мне свободу. Но даже это меня мало интересует сейчас. В шестом ряду – девушка в бледно-розовой тоге, стянутой серебряным поясом у груди. Она бросает мне цветы. Букет рассыпается в воздухе, и алые лепестки медленно опускаются мне на плечи. Я узнаю гордую патрицианку. Это Катя. Каштановые волосы и карие глаза…