Яан Кросс - Императорский безумец

Выйсику [4] Здесь и в дальнейшем географические названия даются исконно эстонские, которыми и в те годы продолжали пользоваться в самой Эстонии. (Прим, автора.) , четверг, 26 мая 1827 г.

Прежде всего хочу указать причину, которая заставляет меня начать этот дневник. Вот ведь так и написал «начать». Потому что, удастся ли мне его вести, предусмотреть невозможно. Представляется это весьма сомнительным — ведению дневника и время не благоприятствует, и страна, да и сама наша семья. Если уж писать дневник, так только совершенно тайно. Именно поэтому с самого начала можно сказать о причине, побуждающей меня его вести. Итак: я оказался втянутым в переплетение событий настолько необыкновенных, что мыслящий человек, коего обстоятельства сделали тому свидетелем, не может, по моему разумению, не сделать попытки записать свои наблюдения. Впрочем, скорее мыслящий только поверхностно. Ибо мыслящий глубже скорее всего воздержался бы от каких бы то ни было записей. Бог его знает.

Конечно, оглядываясь назад, я должен сказать, что начало всему было положено не сегодня. Тому уж десять лет, нет, даже много больше. Сам я за это время стал кем-то другим. Да и где это видано, чтобы крестьянскому парню из Холстерской волости довелось за эти годы — в сущности, можно считать с 1814 — узнать и увидеть все то, что моим глазам открывала череда случайностей, будто сменялись кулисы в итальянской опере…

Итак, две недели тому назад под сильным весенним ливнем мы прибыли из Петербурга сюда, в Выйсику. Ээва, девятилетний Юрик, которого, вопреки моим советам, тоже возили в Петербург, и Тимо, кроме того, слуга Кэспер, горничная Лийзо и я. Кучер Юхан, разумеется, тоже. И фельдъегерь с тремя жандармами. По желанию Ээвы в Петербурге мы остановились не у родных Тимо, а, как обычно, на Мойке, у вдовы академика Лерберга.

Тимо уже несколько месяцев назад был переведен из Шлиссельбурга в Петропавловскую, и когда вечером десятого мая его наконец привезли из этого последнего места на квартиру к госпоже Лерберг, то, разумеется, не одного, а с фельдъегерем. Сей муж, само собой понятно, остался на ночь, и Ээва велела мне там же в кухне у г-жи Лерберг напоить его допьяна. Это оказалось сделать даже легче, чем я думал, при помощи весьма крепкой вишневой настойки госпожи Лерберг, целых две бутылки которой она выставила на стол и при этом, подмигнув мне, сказала: «Um Gottes Willen, nicht geizen» [5] Ради бога, не скупитесь! (нем.) .

За то время, что в кухне фельдъегерь запивал щи настойкой, насвистывал, потом дремал и в завершение захрапел, в гостиной у Лерберг побывали, кажется, четыре каких-то господина с поднятыми воротниками, или, может быть, их было даже пять, эмфатическим шепотом они приветствовали Тимо и при этом сморкались в носовые платки. Кто они, не знаю, потому что видел их только в дверях, а в прихожей горела одна-единственная свеча, и у этих господ не только воротники были поставлены, но и носы старательно в шарфы упрятаны. Одного из них, как я слышал, Тимо назвал Василий Андреевич, а поскольку этот Андреевич был, кажется, в еще большем смятении, чем остальные, подумалось мне, может, то был поэт Жуковский, которого я однажды — пять или шесть лет назад — видел. И я слыхал, что дружба со столь неподобающей личностью, как Тимо, Жуковскому — если не ошибаюсь, гофмейстеру при детях самой императрицы — вменялась в сугубую провинность. По правде сказать, про себя я удивился, что нашлись друзья, которые теперь пожелали напомнить о себе и выразить свои чувства: не прошло и нескольких часов, как они уже нашли нас, при том что за все девять лет, что Тимо отсутствовал, почти никто, кроме Жуковского, не показывался…

В шесть часов утра, когда фельдъегерь уже проспался, в помощь ему явились еще три жандарма. Ээва тут же приспособила их к делу: велела им вынести наши чемоданы, уложить на крыше кареты и перевязать. И я слыхал, как соседи между собой говорили на лестнице: «Сильная женщина эта госпожа фон Бок… Не только мужа своего отвоевала… Ей вдобавок еще пол-армейского подразделения прислали, чтобы вещи таскать…»

На самом же деле носильщики эти для того были присланы, чтобы под присмотром фельдъегеря всю дорогу от Петербурга до Выйсику следить за нами. Дабы мы от предписанного пути как-нибудь в сторону не отклонились, скажем, за границу куда-нибудь, чего больше всего опасаются. Или чтобы, упаси боже, кому-нибудь не послали письма или весточки, или чтобы с посторонними людьми не разговорились о чем-либо, правительству империи неугодном…