Яан Кросс: Князь

Яан Кросс (Jaan Kross, 19.02.1920—28.12.2007) — прозаик, классик современной эстонской литературы, почетный доктор Тартуского (1989) и Хельсинкского (1990) университетов, дважды номинировался на Нобелевскую премию. В 1944 г. окончил юридической фаультет Тартуского университета, в 1946—54 гг. был в лагере в Коми АССР и на поселении в Красноярском крае. В литературу вошел как поэт, но прославился как автор исторических повестей «На глазах у Клио» (1973), романов «Между тремя поветриями» (1970–1980), «Третьи горы» (1974), «Небесный камень» (1976). Самый известный русскому читателю роман — «Императорский безумец» (1985). В последние десятилетия написал несколько романов из жизни довоенной Эстонской Республики («Отъезд профессора Мартенса», «Мальчики Викмана»). Роман «Полет на месте» в переводе на русский язык опубликован в «ДН» в 2000 г.

Я увидел его во время дневной раздачи на тринадцатом лагпункте в Инте, стоя под дождем, переходящим в снег, в октябре 1947 года. То есть, под дождем стоял я, в то время как он — под крышей дощатой столовки. Мы как раз прибыли этапом из Ухты и, голодные, топтались в серой жидкой грязи перед воротами этой столовки, ожидая, когда нас впустят из-под дождя в укрытие, выдадут миску супа и мы сможем, держа горячую миску в руках, согреть ею руки, а ее содержимым — нутро. Суп выдавали из окошка в дощатой стене, к нему и протянулась наша очередь, а возле окошка стояло, судя по внешнему виду, какое-то лагерное начальство. Среди всех сразу бросился мне в глаза именно он. До того времени я еще не читал, разумеется, третью сцену из первого акта «Наместника» Хоххута[1].

Там бежавший из лагеря еврей Якобсон прибирается в наполовину разбомбленной квартире лейтенанта Герштейна и спешно прячется от него в комнатке позади прихожей. Если бы читал — но «Наместник» тогда вообще не был еще написан, — мне, наверно, тотчас бы вспомнился Доктор. Хотя, может, и нет. Потому что дьявольского обаяния того персонажа от этого бросившегося мне в глаза человека все же не исходило. Зато в нем чувствовалась какая-то бесстыжая самоуверенность, обжитость на месте, какое-то опасное легкомыслие. Он был почти одного со мной роста, упитанный, лет примерно пятидесяти. В военной фуражке цвета хаки, в таком же френче со стоячим воротником, в засунутых в сапоги шароварах. Под острым лисьим носом, над остро очерченным, словно бы созданным для изречения острот ртом у него красовались гитлеровские подусники, но не черные, а ярко-рыжие и, что существенно с социальной точки зрения, весьма ухоженные. Так что мой короткий, но уже богатый опыт сразу позволил мне отнести его к числу лагерных придурков самого высокого класса. Впечатление подтверждалось и тем, как он прикрикивал на толпившихся, — едва ли не добродушно, но вместе с тем и повелительно: «Ну, что вы топчетесь тут, как бараны?! Быстрее! Быстрее же!» И затем кому-то совсем неприметному, но все же, видимо, немцу, кого опытный глаз выхватывает порой в общей массе: «Eh, du — Grünschnabel! Ты куда, сволочь?! Donnerwetter!» Через минуту я стоял первым за подошедшим к окошку и, пока тот получал жестяную миску, пока ему наливали баланду, с интересом разглядывал лицо человека в фуражке. Глаз, скрытых козырьком, пока не было видно. Но вот, с напускной злостью, этот щеголь уставил на меня взгляд своих серых, слегка навыкате, с острыми внешними уголками глаз. Уперев руки в бока, он гаркнул: «… твою мать! А quoi tu braques les yeux sur moi![2]». Разумеется, это меня удивило. Панибратским тоном и французским языком, как вы понимаете. Но свое удивление я осмыслил на миг позднее. После того как ответил автоматически: «D’intérêt pour des types humains, monsieur[3]». Он тоже был немало удивлен. Спустя секунду он громко расхохотался, обнажив ряд желтоватых, но совершенно здоровых зубов: «Eh bien, vous — qui êtes-vous, mon cher[4]!» На французском я мгновенно стал «вы» и «мой дорогой». Не скажу, что я хорошо владел французским. Ну, кое-что знал, про комету месье Ледута по гранберговской гимназии, например, и все же мой новый знакомый уже никогда не пытался мне тыкать, тем более что потом мы говорили с ним преимущественно по-русски и по-немецки. Я назвал себя. «Мирт? Vous êtes Allemand? Non?[5] Эстонец? Неважно! — Он протянул руку и назвался: — Пинский. Русский, поляк, американец. Как вам угодно. Но пока — не хочу мешать вашему гастрономическому наслаждению (я получил свою миску с супом и искал глазами место за столом.). Одним словом, venez me visiter[6]! Барак номер двенадцать. Каждая собака знает. Dans la sècherie[7]!»