Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ

Она обняла его за плечи. Серьезно глянула в глаза:

— Я верю тебе, Эдик… Только ты зря волнуешься… Я очень люблю дядю Игоря… И ты все очень правильно сказал Виктору Андреевичу. Все до последнего слова. Ну, что еще тебя тревожит?

— Вы… красивая.

Она рассмеялась:

— Да ты что, Эдик?.. Это уж ты зря. Просто меня хочешь немного развеселить, да?

— Честно. Я понимаю, почему этот… на вас так смотрит. Он не дурак.

Она немного помрачнела. Потом сказала строго и как-то просительно:

— Знаешь, мне неприятно, когда ты говоришь так о человеке, который очень хорошо к тебе относится.

Просто мысль такая все время вертится, что ты говоришь об этом в его отсутствие.

Эдька вскочил:

— Тогда я сейчас пойду и скажу ему все это в глаза. Если хотите, при вас?

Она его обняла за плечи:

— Я знаю, что ты настоящий Рокотов… Такой же, как твой отец и дядя. Но давай с тобой договоримся: больше у нас этих разговоров не будет. Ладно?

Он кивнул. Лицо его было сумрачным, и Лида поняла, что обидела племянника. Он стоял перед ней: худенький, с большими черными глазами на узком рокотовском лице. Волосы растрепаны ветром. Мальчишка… разве дашь ему на вид двадцать один? Нет… Шестнадцать, не больше. И характер фамильный: неукротимый, резкий, прямой. Можно сломать, но не согнуть. Эх ты, искатель… Только что ты ищешь, мальчишка? И что найдешь?

— Иди! — сказала она. — Сейчас ты поедешь с Виктором Андреевичем. Наверное, он уже тебя ищет. Ну, дай я тебя поцелую в лоб…

Эдька хмуро шагнул вперед, подставил щеку. Губы у теть Лиды были сухие и шершавые. Он никогда не видел ее с помадой. И это всегда его покоряло в ней, потому что она не хотела казаться лучше, чем была на самом деле… Она, наверное, забыла, как когда-то в детстве, ему было тогда лет шесть, он сказал ей:

— А можно, я, когда вырасту, на тебе женюсь?

Она засмеялась и пояснила ему, что его невеста сейчас учится ходить и ей еще предстоит долго расти. Это его огорчило тогда, а взрослые смеялись. И влюбленность эта сохранилась надолго. Наверное, потому, что теть Лида вынянчила его в свое время и осталась в памяти наравне с матерью. Потом, когда подрос, он доверял ей свои тайны и она не раз ходила на школьные вечера, чтобы поглядеть на девчонок, которые ему нравились. Он ей верил и тем более не мог сейчас понять ее заступничества за Коленькова.

Виктор Андреевич уже искал его. Сидел возле вездехода, сбросив с него брезент. Курил. Лицо хмурое. Интересно, совладает ли с собой, не набросится ли на него с руганью, как обычно с кем-нибудь другим. Вот попробовал бы. Тогда бы Эдька ему ответил. Спокойно и едко, да так, что у Коленькова волосы зашевелились бы от злости. Он так может сказать.

— Давай заводи… — Коленьков хмуро глядел, как Эдька проверил мотор, полез в кабину. Только затем влез на сиденье сам.

Ехали другой дорогой. Эта была получше, во всяком случае, грязи меньше. А может, подсохла. Коленьков глянул на Эдькино напряженное лицо и вдруг спросил:

— Слушай, а чем я тебе не нравлюсь, а? Только честно.

Вот это да. Эдька уже давно отказал Коленькову в способности спросить что-либо подобное. Для того чтобы задать такой вопрос, нужно быть смелым человеком. После вчерашнего разговора начальника партии с Любимовым Эдька отказал Коленькову в праве считаться смелым человеком. И это мнение укрепилось сегодня утром, после того как он невольно услышал переговоры его по радио с экспедицией.

— Без обиды?

— Точно… — Коленьков глядел на него с любопытством.

— Несколько причин… Первая: зачем вы лезете к теть Лиде?

— Спроси полегче, — глухо сказал Коленьков. — Во всяком случае, я имею право думать о людях как хочу… Ты, надеюсь, мне этого не запретишь? А потом, сказал на эту тему и давай кончай. Выкладывай дальше.

— Я могу, — Эдька загорался азартом, от которого становился смелее и смелее. Теперь он мог уже говорить с Коленьковым на равных, потому что видел, ничего железного нет в этом человеке. И удары он принимает, как все, и переносит их так же. Только раз уж Эдьке представилась возможность сказать ему все: он скажет. — Второе… Вас все боятся. Это очень плохо, когда боятся. Вас могут опасаться, но не любить. Во всяком случае, я знаю только одного человека, который сказал о вас хорошо… Нет, прошу прощения, два… Два человека.

— У нас с тобой, парень, разные взгляды на роль руководителя. — Коленьков глядел вперед неотрывно, может быть, для того, чтобы не встречаться взглядом с Эдькой. — Ты сейчас еще щенок, прости меня за это грубоватое выражение… Многого не понимаешь, и жизнь тебе сейчас кажется сценой, на которой каждый должен сыграть свою роль на глазах у зрителей. А жизнь, если хочешь знать, это не сцена, а темная улица, по которой ты идешь на ощупь. И должен видеть не только куда ступаешь, чтобы ноги себе не поломать, а и вокруг себя, чтобы тебе сзади, со спины не досталось от идущего рядом. Вот что такое жизнь, голубчик. А руководитель — это человек, на котором замыкаются все провода. Вот ты пучок этих проводов держишь от многих людей и не знаешь, кому взбредет в голову тебя зарядом угостить… А соблазн такой у многих есть, потому что ты — руководитель.