Михаил Стельмах - Над Черемошем

— Так послушаете про паводок на Черемоше?

— С удовольствием, Микола Панасович.

— То было, Григорий Иванович, августовским вечером, давным-давно — мои годы тогда только на порог юности стали. Нелегкие это были годы! Днем выпустили меня из постерунка — сидел я там вместе с Михайлом Гнатовичем Чернегою за участие в майской демонстрации, — я спешил на свои горы, а они все кутались и кутались в тяжелые тучи, а потом покрылись такой мглою, что и молниям невмоготу было пробить ее. Поздний гром тряхнул небо, и из него полился темный дождь. Мокрый, но веселый иду я к своей милой, коломыйки пою. И вдруг передо мной, как марево, заколыхалась муть, а в ней торчком стали сплавные бревна.

«Да это же паводок», — сообразил я и побежал от него. Только оглядываюсь — вода нагоняет меня, вот-вот захлестнет. Вбегаю в чью-то пустую хату, лезу на чердак — и глухой рев волн окружает меня. Слышу — ударит паводок в стену, приподнимет хату, снова поставит на место, подопрет и снова опустит.

«Все равно смерть. Хорошо хоть не в участке, где мне расписали шкуру вдоль и поперек, как тетрадь по арифметике».

Подумал я об этом и спокойно уснул под гул воды. Что мне снилось — и не знаю. Проснулся утром — вокруг море, и плыву я по нему на хате, как на пароходе… Широко, на бескрайные километры, разлился тогда Черемош… А в гуцульской душе теперь еще шире паводок, — неожиданно закончил Сенчук.

— Философия! — подытожил Нестеренко и спустился вниз, ближе к водопаду.

Теперь вокруг был ослепительный надводный воздух. Насыщенный водяной пылью, он плавился на солнце, мерцал и кружился, словно чудесное отражение водопада.

— Так что с озерком, Григорий Иванович?

— С озерком? Больше полюбил его. Интересно? С озерком мы постараемся вот что сделать: плодородную весеннюю почву переправим из Черемоша в этот естественный водоотстойник.

— Земля вокруг озерка очень скудна, — повторил Микола свое сомнение.

— Горный гумус сделает ее золотым дном.

— Долго ждать до весны… А может, Григорий Иванович, так рассудить: часть низинки теперь же удобрить илом со дна озерка и посеять рожь? Чтоб не мучили сомнения, выйдет ли что-нибудь.

— Рожь посеять? Вроде поздновато.

— Поздновато, но мы и по осенним всходам увидим весну. Правда?

— Попробуем.

— Может, пообедаем?

— Пообедаем, — охотно согласился агроном.

— Так пойдемте ко мне.

— А не осталось ли у меня чего-нибудь?

Нестеренко поднялся наверх, раскрыл свой чемоданчик и разочарованно оттопырил губы: ничего съестного, кроме ломтя хлеба, там не было. Вывалив на траву несколько килограммов конспектов, он снова вооружился очками, уткнулся в записки и стал таким серьезным, что об обеде неловко было и напоминать. Только когда на многоярусные леса стали спускаться тучи, Сенчук коснулся плеча агронома.

— Григорий Иванович, погода портится. Пора домой.

— Пора — так пора… А гумус в верховьях чудесный! И рожь и пшеница — все уродится! Правда? — подражая гуцульской интонации, спросил Нестеренко.

Потом вскочил и с любопытством посмотрел вдаль. Тучи быстро заштриховывали гряду гор; леса остались по ту сторону черного облачного месива, и небо уменьшалось, словно кто-то притягивал его за края к земле. На миг из тьмы выступили угрюмые очертания церкви и потонули во мраке.

— Что там, монастырь?

— Нет, логово! — коротко ответил Сенчук.

Перед Бундзяком, как угрожающий крест, высовывалась из недр горы крепкая, приземистая церковь. Справа от громоздких церковных врат тянулся монастырь ордена святого Василия; напротив широко растопырился неказистый заезжий двор со всевозможными службами. Все тут было как прежде, только не было у Бундзяка прежней веры. Она давно уже рассыпалась в пыль, изъеденная цепким жестким практицизмом, и перепуталась с обломками суеверий, густо произрастающих в горах, где человеческую жизнь со всех сторон подстерегали угрюмые силы природы.

Когда-то здешние восковые свечи светили ему, как отблески потустороннего мира, когда-то верилось монахам, что господь бог сотворил жизнь только для того, чтобы ее путями добраться до неба, когда-то певчие пели, как хор ангелов, и в самом деле казалось, что отец игумен может взять за руку и привести к самому богу.

Каждый год незаметно накладывал на все окружающее и на веру свои тени. И сквозь них не мог уже пробиться свет, как не могло вернуться детство. И уже не тем огнем горели восковые свечи, над которыми нависали, гася их, черные чернецы. Сквозь пение ангельского хора просачивались эротические песни с заезжего двора, и облупился нимб святости над отцом игуменом. Бундзяк случайно узнал, что игумен получил свой сан не столько за духовное богатство, сколько за раболепие перед «апостольской столицей», когда та руками иезуитов реформировала, латинизировала базилианские монастыри в Галиции.