Александр Серафимович - Том 3. Рассказы 1906–1910

– Купите гробик…

Но в волнах густого тумана, разливаясь от стен и до стен, ни на секунду не ослабляясь, шатался непреоборимый гул человеческих голосов, и буфетчик не расслышал.

– Вам чего, ребята? – проговорил он, удивленно глядя на них.

И как там, на панели, так здесь вокруг них очертился круг пустоты и молчания и, растекаясь и захватывая комнату, мертво погасил все звуки. Все головы были повернуты в одну сторону, все глаза тянулись к одному предмету. Густо колеблясь, подобрался табачный туман, и в самом дальнем углу услышали, как с усилием выговорили стянутые холодом и усталостью губы:

– Господи!.. хочь по шкалику… без денег отдадим… не сдыхать же нам, как собакам.

Должно быть, прозвучало неподавимое отчаяние. Буфетчик мягко, не сердясь, сказал:

– Ну, идите, идите, ребята… Не к месту пришли… Ступайте.

Они повернулись и пошли к выходу, и слышно было в непогашаемом молчании, как гремели промерзшие сапоги, а сзади, рождаясь, растекаясь и понемногу наполняя, рос говор и гул.

Спустились по лестнице и опять пошли по скрипучему снегу, ярко озаренному огнями фонарей. Светились окна в домах. Трубы медленно дымили.

Долго шли. Потом, как по уговору, остановились, опустили гроб на снег и молча сели на него. Все равно.

Внутри все закалело и дрожало неощутимой и в то же время неподавимой дрожью.

– Хочь пляши.

Микитка корявой, неразгибающейся рукой обирал намерзшие ресницы. Изредка проходила публика, но они не вставали, – было все равно.

Остановилась женщина, боязливо глядя на гроб.

– Вы чего это сидите?

Тогда Микитка проговорил неслушающимися губами:

– Мамоньку нечем хоронить.

Она еще постояла, потом порылась в мешочке:

– Ишь сердяги!.. Ну, нате.

Микишка испуганно зажал трехкопеечник. Проходили другие.

– Чего такое?

– Да вот мать хоронить нечем, – торопливо объяснила женщина, боясь, что ее упредят.

– Что такое?

– Мать, говорю, хоронят вот эти, померла, а хоронить не на что.

– Это чего такое?

Обступила маленькая кучка. Наискось, через улицу, перешел еще кое-кто.

– Мать вот не на что хоронить, – торопливо встречала каждого женщина.

Тянулись руки. То Ваня, то Микишка, делая усилие, зажимали скрюченными пальцами монетки.

– Мать хоронить нечем, а гроб глазетовый.

– Да, может, жертвованный.

– Знамо, жертвованный.

– Ишь сердяги, застыли.

– Помяните усопшую Иродиаду.

– За упокой родителей и новопреставленного младенца.

Ваня, боязливо поглядывая, незаметно толкал Микитку, чуть шепча:

– Слышь… уходить… пор…

Еще постояли и понемногу разошлись. Улица на минуту опустела. Тогда оба разом поднялись и что есть духу, глотая холодный воздух, понеслись, туго зажимая полные кулаки, толкая друг друга.

– Ды куды ты, дура!.. Вон он, трактир-то…

Гроб лежал на панели немного наискось, озаренный с одной стороны ярко и холодно фонарем. И все тот же неподвижный круг пустоты, молчания и угрозы.

Когда слышался скрип шагов, приближающаяся фигура на мгновение запиналась, пугливо и осторожно обходила, торопливо уходя и оглядываясь. Меркли бежавшие мысли, воспоминания, смех в сердце, горе или заботы, и мертвая пустота темно заволакивала холодом предчувствия.

Сияли фонари. Черно глядели окна домов. Так всю ночь, пока не стало сереть небо.

Это была высокая белая гора.

Она отвесно смотрела прямо в воду. И там от ее подошвы, опрокинувшись вниз, уходила в бездонную глубину такая же белая отвесная гора. Но это бывало только в ясную, спокойную погоду, когда в неподвижной реке отражалось и голубевшее небо, и ослепительное солнце, и белые нежные облачка.

В ветреный же день вся река серебрилась, как рыбья чешуя, и в ней ничего не отражалось – ни небо, ни облако, ни неподвижная белая гора.

А когда приходила буря, и тучи, черные и лохматые, низко неслись над водой, гнулся камыш и ровно и сердито шумел встревоженный лес, река чернела и однообразно шла в одну сторону ровными, темно шумевшими валами, и их говор и шум стоял всюду, подымался даже до верхушки горы и заглядывал и проникал в маленькие темные окошки небольшой, стоявшей на самом краю хатки. Снизу она казалась крохотной и чуть белела.

Каждый раз, как за дальним лесистым поворотом реки начинало белеть просыпающееся ночное небо, из избушки выходил коренастый, небольшого роста мужик с заросшим лицом, корявыми от ветра и воды узловатыми руками, похожими на старые, отмокшие в воде коряги.