Александр Шеллер-Михайлов - Поврежденный

Онъ сталъ ѣсть и, торопливо, съ жадностью часто голодающаго человѣка, пережевывая мясо, продолжалъ говорить:

— Иные это тоже пьютъ, государь мой, не съ горя, а для фантазіи, а у меня, какъ я докладывалъ вамъ, фантазій и безъ того было много. У умныхъ людей всегда много фантазій. Это фактъ-съ. Сяду это я, бывало, съ гитарой — я, вѣдь, государь мой, гитаристъ, какихъ съ огнемъ поискать — и фантазирую, фантазирую и насчетъ изобрѣтеній, и насчетъ обогащенія, и насчетъ славы. И могу сказать, что не праздныя эти были мечтанія, а вотъ тутъ подъ рукой золотыя розсыпи были, и значеніе, и слава. Все было-съ подъ рукой, если бы этотъ подлецъ не пришелъ и не лишилъ всего…

— Это вы про кого? — спросилъ я разсѣянно.

— Все про него же, про Ваньку Толмачева, — сказалъ Маремьяновъ, поспѣшно обгладывая, какъ голодная собака, желтыми зубами кость телячьей котлеты и видимо торопясь освободиться отъ ѣды для продолженія разсказа. — Онъ въ это время, какъ тать, пришелъ въ нощи и ограбилъ, а пустилъ по-міру меня.

Маремьяновъ доглодалъ кость, вытеръ поспѣшно ввалившіяся губы, выпятивъ ихъ впередъ въ видѣ звѣздочки, и продолжалъ разговоръ:

— Совсѣмъ мальчишкой былъ Ванька въ то время, когда я зазналъ его. Лѣтъ восемнадцать было, не больше. Шустрый, кудреватый, съ бабьей рожей, юбочникъ первѣйшій, и самъ дѣвчонокъ соблазнялъ за шелковые платочки, и самому перстни да часы вдовыя купчихи преподносили за услуги. Служилъ онъ по откупамъ. Знакомства я съ нимь не водилъ, потому не ровня онъ мнѣ былъ и по годамъ, и по званію, и по образованію, а по дѣламъ приходилось видѣться по служебнымъ чуть не ежедневно и тоже на улицѣ при встрѣчахъ кланялись, словами перекидывались. Извѣстно, въ провинціи, а не въ столицѣ жили. Зналъ я и какъ онъ мошенничаетъ, да концы хоронить умѣетъ, и какъ онъ бабенокъ оплетаетъ, краснобайствомъ да смазливой рожей прельщая, и какъ во всякомъ дѣлѣ онъ сухъ изъ воды можетъ выйти, глазомъ не сморгнувъ. Ну, однимъ словомъ, человѣкъ безъ креста на вороту былъ. Безстыжій-съ, какъ есть безстыжій! Свелъ насъ да веревочкой связалъ случай. Ему тогда уже лѣтъ двадцать семь, а, можетъ, и поболѣе было, и ворочалъ онъ откупными дѣлами, сколачивая деньгу, благо старикъ нашъ, Козыревъ-Ивашевъ, откупа державшій, изъ ума отъ богатства выживать сталъ и, не зная, чѣмъ разогнать скуку, такихъ-то востроглазыхъ да краснощекихъ краснобаевъ да шутовъ гороховыхъ особенно долюбливать началъ. Пошелъ я это разъ въ лѣтній праздникъ за городъ свѣжимъ воздухомъ подышать; кругомъ это поля хлѣбородныя, необъятныя, ширь благодатная, разыгрались это мои фантазіи. Помните, какъ это у Пушкина про Петра Великаго говорится: «На берегу пустынныхъ волнъ стоялъ онъ думъ великихъ полны». Такъ вотъ и я тогда — заглядѣлся, залюбовался, задумался о желѣзной дорогѣ. Тогда всѣ только о новыхъ желѣзныхъ дорогахъ и толковали. Манія-съ въ нѣкоторомъ смыслѣ была.

«Соображаю я это, что вотъ тутъ насыпь сдѣлаютъ, рельсы положатъ, тамъ станцію воздвигнутъ, оттуда побѣжитъ, выбрасывая дымъ и пламя, локомотивъ, таща вереницу вагоновъ, а здѣсь потянется рядъ хлѣбныхъ складовъ. Даже стишокъ Лермонтова вспомнилъ: „Берегись, сказалъ Казбеку сѣдовласый Шатъ“. Вдругъ слышу кто-то окликнулъ меня, а самъ смѣется: „Куда занеслись? Въ тридесятое царство?“ Гляжу — стоятъ бѣгунцы, сидитъ на нихъ Ванька, разрумянился весь, кудри растрепались, глаза маслятся, шапка набекрень. Я поклонился. „Какъ, говорю, сюда Богъ занесъ?“ Засмѣялся. „По амурной части, говоритъ. — Дѣвчонку тутъ одну выслѣдилъ. Чудо что за дѣвчонка“. Ну, разговорились мы слово за слово, онъ про свою дѣвчонку, а я про свои фантазіи. Знаете, тары да бары, почемъ табачокъ. „Вотъ, говорю, — край-то нашъ какой — умирать не надо, хлѣбороднымъ полямъ конца нѣтъ, а хлѣба сбывать некуда, желѣзныя дороги теперь строятъ, а къ намъ не проводятъ, забыли словно. Провести сюда желѣзную дорогу, такъ одного хлѣба не перевозить. Тоже, говорю, — графъ Завадскій и первѣющее лицо въ государствѣ, и связи у него, а никто не натолкнетъ его на мысль, что будь тутъ желѣзная дорога, такъ его имѣніе золотымъ дномъ будетъ“. Разыгралась это у меня фантазія, и пошелъ я, и пошелъ расписывать. Все, что на душѣ было, расписалъ. А Ванька призадумался и слушаетъ. Подсадилъ меня къ себѣ на бѣгунцы. Доѣхали мы это до города, распрощались, только онъ, словно въ туманѣ какомъ, поѣхалъ шагомъ, брови сдвинулись, лицо нахмурилось… Прошло это дня два-три, гляжу, Ванька ко мнѣ идетъ. „Чего ему? думаю, — не ходилъ никогда, а тутъ идетъ“. Пришелъ онъ озабоченный, въ мысли погруженный, вызвалъ меня съ-глазу на-глазъ въ отдѣльную комнату и говоритъ: „Я по дѣлу; что ты тамъ насчетъ желѣзной дороги черезъ имѣніе графа Завадскаго говорилъ“.