Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— Не бойся, голубчик, не бойся! — шептала ему мать, боязливо отстраняясь от Постовской.

— Видно, нужды, родимая, не видала! — хладнокровно промолвила старуха.

— Не видала? Я не видала? — резко воскликнула высокая женщина, наклоняясь к самому лицу старушонки. — Дура! дура! я год бьюсь, как рыба об лед, год! Не ходила к ним, не оббивала их порогов. Дураки надоумили, подавала прошение — ничего не получила. Пенсию получаю. Пенсию! Три дня теперь не ела. К ней пришла — спитой чай вынесла, гривенник предлагает! Что мне гривенник! Что мне гривенник! Дура! дура! Что я с ним стану делать? Завтра сыта буду, лишний день проживу? Что мне лишний день? Я ей в рожу его кинула. В воду — вот и конец!

— Полно, мать, что судьбу-то гневить! — проговорила старушонка, безмятежно продолжая беседу с безумною.

— Чем гневлю? Что она мне дала? — с яростью заговорила Постовская. — Детей отняла, мужа отняла, руки параличом разбила… Чем гневлю? Если места нет ни в монастыре, ни в богадельне, ни в остроге, ни у добрых людей — иди в воду!

Женщина грубо раздвинула стоявших на крыльце бедняков.

— Чего ждете? — насмешливо проговорила она. — Дураки, снегу боитесь? Ждите, вот он для вас сейчас остановится!

В ее голосе, в ее фигуре было что-то дикое, что-то бешеное. Она быстро зашагала по двору к воротам. Антона била лихорадка. Марья Дмитриевна глубоко вздыхала и крестилась.

— Совсем помешанная, совсем помешанная! — шептала она как бы про себя.

— Видно, что женщина, — ничего не боится, — произнес штабс-капитан со свойственной ему склонностью к философствованию. — Шутка ли, подаяние благодетельнице в лицо бросила! А все оттого, что над женщинами начальства нет. С них и присяги не требуют. Баба везде сама командирша. Вот и моя благоверная супруга, когда развоюется, бывало…

— Пойдем, Антоша, видно, погоды не переждешь, голубчик, — вздохнула Марья Дмитриевна, не слушая отставного философа. — Извозчика, что ли, прихватим. Далеко тащиться-то, да и поздно уж. Чай, наши-то заждались, все глаза проглядели.

Прилежаевы тихо потащились по грязи со двора барского дома. Антон был молчалив и испуган: перед ним носилось мертвенно-бледное лицо со сверкающими черными глазами.

Между тем последняя просительница оставила убогую комнату богатого дома; графиня велела горничной взять свечу, на минуту прошла в свою просто убранную и беспорядочно выглядевшую спальню, стала на колени перед киотом с образами и сделала несколько земных поклонов, крестясь широким крестом, занося руку на темя, на оконечности плеч и ниже груди.

— Благодарю тебя, господи! Благодарю тебя, создатель мой. Сподобил, сподобил! — бессвязно бормотала она и, торопливо поднявшись с коленей, поспешила в ярко освещенные комнаты. Там уже поднимались с мест некоторые из гостей.

— Замешкалась… Извините… — отрывисто говорила хозяйка, неуклюже улыбаясь своей похожей на гримасу улыбкой. — Столько бедных, столько голодных… Всех переспросила. Отпустила. Хоть обогрелись немножко в тепле… Вы не забудьте, Марина Осиповна, — обратилась графиня к пухленькой старушке. — Насчет чаю вспомните… Ведь это им такое благодеяние. Вы все говорите, что это неважно. Но вы подумайте, что они какую-нибудь траву грушевую пьют, а тут хороший чай…

— Хорошо, хорошо! — крепко пожала ей руку Гиреева. — Но вы себя не бережете. Вы так бледны, утомлены!

— Ничего, ничего… Он больше нас страдал, больше терпел! — вздохнула хозяйка и с горячею верой и испуганно обратила свои блуждающие глаза к углу, где под самым потолком блестел золотым венчиком едва заметный образ Христа.

Гости начали разъезжаться.

— Старенького, старепького чего-пибудь, — шептала хозяйка, пожимая чью-то руку. — Теперь зима, холод. Это все для них благо! Похлопочите же о детях, о малютках бедной Прилежаевой, — ласково говорила хозяйка, прощаясь с Боголюбовым. — Вас бог наградит в ваших детях.

— Непременно, непременно, вате сиятельство. Сочту священой обязанностью! — говорил Боголюбов, благоговейно наклоняясь к руке хозяйки.

Гиреева между тем прощалась с Алексеем Дмитриевичем.

— Береги ее. Она так слаба, так изнуряет себя, — шептала ему старуха на прощанье, указывая на его мать. — Ей нужно отдохнуть. На ней лица нет.

— Что ж мы можем? — небрежно пожал он плечами. — Это какая-то мания…

— Что ты, что ты! — с упреком произнесла старая барыня. — Твоя мать святая женщина, святая! Она забыла себя, забыла все ради ближних.

— Всех, ma tante [2] тетушка (фр.). , нельзя ни одеть, ни накормить, а себя разорить можно, — раздражительно развел руками Алексей Дмитриевич.