Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— Ну, уж побеспокойтесь, замените мою старость…

— Сейчас, сейчас. Мне кстати и мучки прихватить надо.

Марья Дмитриевна вышла из квартиры; штабс-капитан поднялся с места, прошелся по комнате и снова сел к столу.

— Да вы не волнуйтесь! Авось все обойдется счастливо, — заметила Катерина Александровна, видя тревогу старика.

— Не могу, не могу, маточка, — вздохнул старик. — Вот так-то каждый день дух захватывает, когда получается газета… Ведь это, может быть, мой смертный приговор несут… Все: и радость, и счастие, и жизнь, и надежды, все для меня только в них… Без них давно лежал бы я в могиле, умер бы где-нибудь под забором, у дверей кабака… Моя жизнь не дорога: оторвали ногу, отняли возможность жить своим трудом, оставили нищим — вот вся моя жизнь. Что же мне было дорожить ею? Для них я жил, для их счастья гнул я старую военную спину, для них таскался по передним тех, кого не уважал, кого ненавидел… Вы вот видели меня балагуром, веселым нищим, так и думали, что мне легко живется, что я не понимаю своего положения… Нет, маточка, нет, в этом сердце кошки скребли, в этой голове проклятья шевелились…

Старик встал и в волненье прошелся по комнате.

— Все перенес, все перенес, — заговорил он снова. — Перенес для них, для их счастья… Хотелось, чтобы они были честнее, лучше других, чтобы им досталась на долю лучшая судьба… А теперь, может быть… И за что? За что?

Старик опустил голову. Катерина Александровна задумчиво молчала. Прошло несколько минут.

— Эх, что это Марья Дмитриевна не идет! — воскликнул Флегонт Матвеевич. — С мучкой со своей замешкалась…

Прошла еще минута.

— А знаете, — снова заговорил старик, — я бы рад теперь совсем не видать этих проклятых газетных листов, не видать их до тех пор, покуда не получится писем от них…

В это мгновение послышались шаги Марьи Дмитриевны.

— Давайте, давайте газету, матушка! — крикнул штабс-капитан. — Ну, что нового, что нового?

Он трепещущими руками торопливо стал развертывать газетный лист. Все смолкли и ожидали новостей. Марья Дмитриевна присела на диван со свертком муки в руках и в платке, накинутом на голову. Катерина Александровна стояла у стола. Старик пробегал слабыми глазами страницу.

— Ничего нового, — говорил он, просматривая военные известия. — По-видимому, тише стало…

Он уже готовился сложить лист, когда его глаза обратились на первую страницу листа. Его руки дрогнули, глаза остановились, газетный лист заколебался и медленно опустился на стол. Вслед за листом опустилась и голова штабс-капитана.

— Убит! — невнятно прошептал он, теряя сознание.

— Саша!? — вырвался из груди Катерины Александровны пронзительный крик, и она схватилась рукой за стол.

Одним быстрым движением она рванула к себе газету и впилась в нее глазами. Буквы и строки, казалось, прыгали перед нею, она искала большой буквы П. Наконец ей бросилось в глаза лаконическое известие: «Убитый подпоручик Прохоров 2-й исключается из списков». Она читала и перечитывала эту строку, и мало-помалу ее грудь начинала дышать свободнее. Из ее похолодевших рук выпала газета. «Не он!» — радостно мелькало в ее голове, а из глаз катились крупные, неудержимые слезы.

Марья Дмитриевна между тем совалась из утла в угол, не зная, что делать. Наконец она бросилась на галерею и крикнула, выглянув на двор:

— Антоша, голубчик Антоша, Флегонт Матвеевич умирает! Иди сюда!

Антон быстро выбежал из сарая, вбежал в комнату и притащил воды. С помощью матери и несколько оправившейся Катерины Александровны он уложил старика на диван и поспешил за доктором. Старик лежал без чувств.

— Да кто убит-то, Катюша, кто? — допрашивала Марья Дмитриевна дочь, суясь из угла в угол.

— Ваня, несчастный Ваня! — тихо и сквозь слезы ответила Катерина Александровна.

Антон между тем возвратился с доктором. У штабс-капитана сделался паралич. Доктор сомневался, что старик встанет с постели. Семья Прилежаевых не отходила от Прохорова; тяжелое предчувствие чего-то недоброго сменилось теперь не менее тяжелой действительностью. Ни у кого почти не было денег, а они были теперь нужнее, чем когда-нибудь.

— На что мы лечить-то его, бедного, будем? — плакала Марья Дмитриевна. — И на свою семью не хватает, а тут еще он, горемычный, у нас на руках остался… В больницу бы его, что ли, пристроить…

— Что вы! — воскликнула Катерина Александровна. — Пусть лежит здесь, в своей семье… Не весело лежать в больнице…

— Знаю, Катюша, знаю! Да где денег-то взять, — охала Марья Дмитриевна.